С.Г.Кара-Мурза. О Политэкономии.8-1. Столкновение двух политэкономий

С.Г.Кара-Мурза

https://sg-karamurza.livejournal.com/297575.html

О Политэкономии. 8-1

8-1. Столкновение двух политэкономий между двух революций Февральской и Октябрьской

Кратко рассмотрим борьбу двух различных доктрин развития народного хозяйства России в период с Февральской революции до Октябрьской. Каковы были принципиальные позиции двух лагерей? Вспомним критерии двух великих западных мыслителей, – Маркса и Вебера – и их суждений относительно русской революции.
Одно из оснований, по которому российские либералы и социал-демократы отвергали советский проект, было прогнозом Маркса о том, каким будет тот уравнительный «казарменный коммунизм», если произойдет революция не пролетарская западная, а рабоче-крестьянская. «Грубому» общинному коммунизму, в котором русские народники видели культурное основание назревающей революции, Маркс уделял большое внимание с самых ранних этапов разработки его доктрины.
Он так представлял «преждевременный» коммунизм, который возникает «без наличия развитого движения частной собственности», как это и было в России в начале ХХ века: «Коммунизм в его первой форме… имеет двоякий вид: во-первых, господство вещественной собственности над ним так велико, что он стремится уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все; … категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей …
Этот коммунизм, отрицающий повсюду личность человека, есть лишь последовательное выражение частной собственности, являющейся этим отрицанием. Всеобщая и конституирующаяся как власть зависть представляет собой ту скрытую форму, которую принимает стяжательство и в которой оно себя лишь иным способом удовлетворяет. Всякая частная собственность как таковая ощущает — по крайней мере по отношению к более богатой частной собственности — зависть и жажду нивелирования, так что эти последние составляют даже сущность конкуренции. Грубый коммунизм есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящее из представления о некоем минимуме…
Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее.
Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом. … Таким образом, первое положительное упразднение частной собственности, грубый коммунизм, есть только форма проявления гнусности частной собственности» [59, с. 114-115].
Русский коммунизм был объявлен выражением зависти и жажды нивелирования, и якобы отрицанием мира культуры и цивилизации, возвращения нас к неестественной простоте бедного, грубого человека, который не дорос еще до частной собственности. Этот постулат был принят либералами, меньшевиками и (временно) даже эсерами. Ни большевики, ни подавляющее большинство это не приняли.
Развивая свою теорию пролетарской революции, Маркс много раз подчеркивал постулат глобализации капитализма, согласно которому капитализм должен реализовать свой потенциал во всемирном масштабе – так, чтобы весь мир стал бы подобием одной нации. Но Ленин изучал историю и актуальную реальность, а из них вытекали другие выводы. И так еще в августе 1915 г. высказал вывод: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих, или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран» [154].
Тезис Ленина о возможности победы социализма в одной стране не был туманным пророчеством. Он вытекал из анализа реального развития капитализма не как равномерного распространения во всемирном масштабе, а как неравновесной системы центр-периферия. В одной из последних работ он пишет: «Нам наши противники не раз говорили, что мы предпринимаем безрассудное дело насаждения социализма в недостаточной культурной стране. Но они ошиблись в том, что мы начали не с того конца, как полагалось по теории (всяких педантов), и что у нас политический и социальный переворот оказался предшественником тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы все-таки теперь стоим. Для нас достаточно теперь этой культурной революции, чтобы оказаться вполне социалистической страной» [155].
Совсем иначе, чем Маркс, видел Вебер состояние и капитализма, и России. Объясняя коренное отличие русской революции от буржуазных революций в Западной Европе, он приводит фундаментальный довод: уже к моменту первой революции в России понятие «собственность» утратило свой священный ореол даже для представителей буржуазии в либеральном движении. Это понятие даже не фигурировал среди главных программных требований этого движения. Как пишет исследователь трудов Вебера А. Кустарев, «таким образом, ценность, бывшая мотором буржуазно-демократических революций в Западной Европе, в России ассоциируется с консерватизмом, а в данных политических обстоятельствах даже просто с силами реакции».
Он пишет: «Самое, кажется, интересное в анализе Вебера — то, что он обнаружил драматический парадокс новейшей истории России. Русское общество в начале ХХ века оказалось в положении, когда оно было вынуждено одновременно “догонять” капитализм и “убегать” от него. Такое впечатление, что русские марксисты (особенно Ленин) вполне понимали это обстоятельство и принимали его во внимание в своих политических расчетах, а также в своей зачаточной теории социалистического общества. Их анализ ситуации во многих отношениях напоминает анализ Вебера» [153].
Октябрьская революция союза рабочих и крестьян была направленная на то, чтобы избежать капитализма. Для ее успеха не было необходимости (да и возможности) дожидаться, чтобы капитализм в России исчерпал свой потенциал как двигатель в развитии производительных сил. А главное, в конкретных исторических условиях России на пути либерально-буржуазной государственности грозила верная катастрофа.
На деле, и большинство российских либеральных интеллигентов вовсе не желали для России западного капитализма. Вот выдержка из дореволюционного (хотя и издания 1917 г.) российского учебника (автор – либеральный профессор): «Юридическая возможность нищеты и голодной смерти в нашем нынешнем строе составляет вопиющее не только этическое, но и экономическое противоречие. Хозяйственная жизнь всех отдельных единиц при нынешней всеобщей сцепленности условий находится в теснейшей зависимости от правильного функционирования всего общественного организма. Каждый живет и дышит только благодаря наличности известной общественной атмосферы, вне которой никакое существование, никакое богатство немыслимы…
Конечно, осуществление права на существование представляет громадные трудности, но иного пути нет: растущая этическая невозможность мириться с тем, что рядом с нами наши собратья гибнут от голода, не будет давать нам покоя до тех пор, пока мы не признаем нашей общей солидарности и не возьмем на себя соответственной реальной обязанности» [157].
Очевидно, что этика английской политэкономии сильно отличалась от этики российской интеллигенции. Представления о будущем типе народного хозяйства, которые излагал Ленин в предреволюционный период, шли по иной траектории, чем политэкономия А. Смита и Маркса. Это важное расхождение и важный элемент образа будущего.
А. Грамши в июле 1918 г. в статье «Утопия» жестко спорил с утверждениями, будто в России буржуазия должна была завершить необходимый этап буржуазной революции: «Где была в России буржуазия, способная осуществить эту задачу? И если господство буржуазии есть закон природы, то почему этот закон не сработал?.. Истина в том, что эта формула ни в коей мере не выражает никакого закона природы... То, что прямо определяет политическое действие, есть не экономическая система, а восприятие этой системы и так называемых законов ее развития. Эти законы не имеют ничего общего с законами природы, хотя и законы природы также в действительности не являются объективными, а представляют собой мыслительные конструкции, полезные для практики схемы, удобные для исследования и преподавания» [156].
Другой узел противоречий относительно образа будущего России был связан с выбором цивилизационной траектории. Речь шла об отношении к крестьянству и их требованию национализации земли. За этим расколом стояли разные представления о модернизации – или с опорой на структуры традиционного общества и культуры, или через демонтаж этих структур. Перед социал-демократами стоял вопрос: принять их или следовать за установками марксизма. Именно представления о мироощущении подавляющего большинства людей России в тот период, а не социальная теория, породили русскую революцию и предопределили вектор экономического развития и ядро вызревающей политэкономии.
Это было первое крупномасштабное столкновение крестьянского общества с наступающим на него современным капитализмом. Такое столкновение давало очень ценное знание как о капитализме, так и о его противнике – традиционном обществе. Вебер даже изучил русский язык, чтобы следить за ходом событий.
Апрельские тезисы – доктрина, смысл которой нам становится ясен только сегодня. В них сказано, что Россия после Февраля пошла не по пути Запада. Речь шла о двух разных траекториях. На уровне государства Советы были новый тип, но на уровне всего жизнеустройства это был именно традиционный тип, характерный для аграрной цивилизации – тип военной, ремесленной и крестьянской демократии доиндустриального общества и хозяйства.
Таким образом, в Апрельских тезисах содержался цивилизационный выбор, прикрытый срочной политической и экономической задачей, но опирающийся на мироощущение и культуру подавляющего большинства населения. Главная мысль была в том, что путь к социализму в России лежит не через полное развитие и исчерпание возможностей капитализма, а прямо из состояния того времени с опорой не на буржуазную демократию, а на новый тип государства – Советы. Сила их была в том, что они были реально связаны с массами и действовали вне рамок старых норм и условностей. А ведь в тот момент большевики не только не были влиятельной силой в Советах, но почти не были в них представлены.