Скачать книгу Кара-Мурзы С.Г. "Ленин. Алгоритм революции и образ будущего"

Кара-Мурза С.Г. Ленин. Алгоритм революции и образ будущего. [Fb2- 328k] Автор: Сергей Георгиевич Кара-Мурза.
(Москва: Академический проект, 2018)
Предоставил формат Fb2: Михаил Тужилин, 2018

http://publ.lib.ru/ARCHIVES/K/KARA-MURZA_Sergey_Georgievich/_Kara-Murza_S.G..html#083

ОГЛАВЛЕНИЕ:
Предисловие.
Введение.
Глава 1. Предыстория труда Ленина.
Глава 2. «Развитие капитализма в России» и марксизм.
Глава 3. Первый довод («от Маркса»).
Глава 4. Второй довод: расслоение на сельскую буржуазию и пролетариат.
Глава 5. Природные факторы развития капитализма в России.
Глава 6. Судьба русской крестьянской общины.
Глава 7. О характере русской революции.
Глава 8. Становление новой теоретической системы революции.
Глава 9. Здравый смысл.
Глава 10. Образ будущего в марксизме и у Ленина.
Глава 11. Ленин: образ народного хозяйства.
Глава 12. Бедность.
Глава 13. Мировоззрение: отношения экономики и природы.
Глава 14. Становление советского предприятия: трудовой коллектив.
Глава 15. СССР: сборка исторической России.
Глава 16. Доводы и противоречия относительно Брестского мира.
Глава 17. НЭП.
Глава 18. Ленин: становление России как цивилизации в советских формах.
Послесловие автора.
Библиография.

С.Г.Кара-Мурза. Алгоритм революции и образ будущего. [Fb2- 328k] Автор: Сергей Георгиевич Кара-Мурза. Художник Б.Б. Протопопов.
(Москва: Академический проект, 2018)
http://publ.lib.ru/ARCHIVES/K/KARA-MURZA_Sergey_Georgievich/_Kara-Murza_S.G..html#083

Глава 18. Ленин: становление России как цивилизации в советских формах

Цивилизационный аспект русской революции (и ее предыстории) очень сложен в изложении. В советское время в преподавании истории стран и народов доминировал так называемый формационный подход. Этот подход был ключевой структурой исторического материализма, части учения марксизма. Он представлял историю как ступенчатое развитие от первобытнообщинного строя к рабовладельческому строю, затем к феодализму, потом к капитализму, а далее мнения расходились: будут ли социализм и коммунизм — или история остановится с всеобщей победой капитализма. Такие формы существования стран и народов, как цивилизации, были в тени.
Считалось, что цивилизационный подход слишком неопределенный или даже ненаучный, хотя в обыденных представлениях мало кто отрицал, что существует и такой тип классификации человеческих общностей, как цивилизации. Преподаватели соглашались, что «китайцы есть китайцы, а англичане — англичане», независимо от формаций. Почему же тогда не быть специфическому подходу к их изучению?
Здесь мы очень кратко скажем о соотношениях формационного и цивилизационного подходов. Оба они — инструменты, предназначенные для построения моделей исторического процесса существования и развития человеческих обществ в пространстве и времени. Оба инструмента являются продуктами культуры, они — не выражение Откровения свыше и не имеют никакой прямой интуитивной связи с «объективной реальностью». Это значит, что оба эти подхода имеют ограниченные сферы приложения. В одном случае из модели исключается один набор проявлений реальности, а в другом случае — определенный набор иных сторон реальности. Подходить к двум методологическим подходам с позиции «или — или» значит отходить от норм рационального мышления.
В Новое время, когда складывалась современная западная цивилизация («Запад») и колониальные империи, в западной общественной мысли возникло различение двух образов жизни человека — цивилизованного и дикого. В XVIII в. и вошло в обиход слово «цивилизация». Считалось, что в пределах западной культуры человек живет в цивильном (гражданском) обществе, а вне этих пределов — в состоянии «природы». Гражданскому, или «цивилизованному», обществу (societas civilis) противопоставлялось «естественное» общество (societas naturalis). В романтической историографии XIX в., с ее апологией «почвы и крови», стало развиваться понятие локальных цивилизаций. Были предложены признаки и критерии для выделения и различения «локальных» цивилизаций, и сложился цивилизационный подход к взгляду на историю.
В XX в. было уже невозможно представить себе рациональные действия власти большой страны без того, чтобы определить ее цивилизационную принадлежность и траекторию развития. В переломные моменты именно здесь возникают главные противоречия и конфликты, доходящие до гражданских войн.
С конца XVIII в. и до сих пор действует разработанная Локком презумпция естественного права цивилизованного государства вести войну с варварской страной (против тех, кто «не обладает разумом»), захватывать ее территорию, экспроприировать достояние (в уплату за военные расходы) и обращать в рабство ее жителей. Так были на Западе легитимированы рабовладение и работорговля. Например, влиятельный европейский интеллектуал Эрнест Ренан писал в конце XIX в.: «Люди не равны, как и расы. Например, негр создан, чтобы прислуживать в великих делах, совершаемых белым» [46, с. 84].
Идеологи хватались за любую теорию, которая могла «рационально» подтвердить представления о «варварах» как не вполне людях. В настоящее время лишение страны статуса цивилизованной является ее квалификация как «страны-изгоя» или, как в случае СССР, «империи зла».
Не будем касаться темы русофобии Запада, но и те, кто испытывал уважение к России как цивилизации, признавали ее фундаментальное отличие от Запада. О. Шпенглер писал: «Я до сих пор умалчивал о России; намеренно, так как здесь есть различие не двух народов, но двух миров… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но перед русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир. Нас обманывает впечатление от некоторых, принявших западную окраску, жителей русских городов. Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция, если бы они внезапно появились среди нас. Он сам это всегда сознавал, проводя разграничительную черту между “матушкой Россией” и “Европой”.
Для нас русская душа — за грязью, музыкой, водкой, смирением и своеобразной грустью — остается чем-то непостижимым… Тем не менее некоторым, быть может, доступно едва выразимое сло
строительства СССР как большой системы нужна была именно партия нового типа. Можно было бы сказать, что нужна была партия не классовая, не формационная, а цивилизационная.
Этот аспект русской революции обойти было нельзя. Большой бедой была деформация системы понятий политизированной российской интеллигенции в начале XX в., которая использовала дискурс формационного подхода с сильным влиянием евроцентризма. Возник разрыв между историческим материализмом марксизма и русской классической литературой, которая представляла образ России как цивилизации (особенно в литературе начиная с Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого, а позже Блока и Есенина).
Разрыв между двумя моделями, которые должны были взаимодействовать (как неявно было у Маркса), не давал наладить диалог социокультурных групп.
Интеллигенция, особенно марксисты, говоря на языке формационного подхода, в своих суждениях, в действительности, часто представляли культурные и цивилизационные противоречия, из-за чего возникали разрывы в коммуникации между группами, даже с близкими культурными векторами.39 Например, у российских западников начала XX в. наблюдалось выпадение рефлексивного аспекта из их рассуждений о будущем России. Н. Бердяев писал: «Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы… были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети… А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей» [210].
В начале Февральской революции Пришвин записал в дневнике (1 марта 1917 г.):
«Рыжий политик в очках с рабочим. Рыжий:
— Так было везде, так было во Франции, так было в Англии и… везде, везде.
Рабочий задумчиво:
— А в России не было.
Рыжий на мгновение смущен:
— Да, в России не было. — И потом сразу: — Ну, что же… — и пошел, и пошел, вплоть до Эльзас-Лотарингии».
Таким образом, советский строй возникал как новая общественно-экономическая формация и в то же время приобретал важные новые цивилизационные черты по сравнению с дореволюционной Россией.
Ленин с 1901 г. начал спорить с Плехановым по вопросам истмата, а после 1905 г. так же принципиально стал спорить с главными установками Маркса. В эмиграции он уделил много времени изучению диалектики формаций и пришел к выводу, что «нельзя вполне понять “Капитала” Маркса». В своих текстах и выступлениях он перешел на естественный язык и доступную логику. Это позволило ему обсуждать проблемы социально-экономических систем и культурно-цивилизационных систем без разделения их моделей. Этот синтез был эффективным, здравый смысл отсеял интеллектуальную схоластику. Но в нашей истории революции мало было внимания цивилизационно
му аспекту революции и советскому строительству. Надо надеяться, что историки и культурологи этим займутся, потому что этот аспект сейчас крайне актуален на всем постсоветском пространстве.
Продолжим ход событий в нашей теме.
В России Н.Я. Данилевский предложил признаки для различения «локальных» цивилизаций, носителем главных черт которых является надклассовая и надэтническая абстрактная общность, которую он назвал «культурно-исторический тип» [203]. Цивилизация у него представляется как воображаемый великан, «обобщенный индивид». Данилевский видел в этом типе очень устойчивую, наследуемую из поколения в поколение сущность — народ, воплощенный в обобщенном индивиде.
В этой концепции принимается, что в каждый момент в цивилизации действует один культурно-исторический тип. Другого типа в данный исторический период в конкретной цивилизации не существует. История XX в. заставляет расширить эту концепцию: и русская революция, и перестройка конца XX в. с последующей реформой показали, что в действительности цивилизация является ареной конкуренции (или борьбы) нескольких культурно-исторических типов, предлагающих разные цивилизационные проекты. Один из этих типов становится доминирующим в конкретный период и «представляет» цивилизацию (в коалиции с союзниками).
В России начала XX в. западники и славянофилы, монархисты и либералы, большевики и меньшевики, эсеры и анархисты мыслили о стране и ее будущем в понятиях цивилизации. Их программы, направленные на разрешение социальных и политических противоречий, на деле представляли собой разные образы будущего, разные цивилизационные проекты. Все эти проекты для России были до 1917 г. «выложены» в более или менее наглядной форме. Культурно-исторические типы, которые защищали свои проекты, были всем известны и четко различимы, все они были порождением России.
Представления Маркса о системах цивилизаций в докапиталистических периодах российская интеллигенция не знала.
На первой стадии разработки критики политэкономии Марксу приходилось рассматривать античную и германскую производственные системы, порождавшие разные типы земельной собственности и отношений города и деревни, а также «азиатский способ производства» с его огосударствлением производительных сил (т. н. «гидравлические цивилизации» Египта, Тигра и Евфрата и др.). Таким образом, в качестве разных целостностей Маркс брал именно цивилизации. Взаимодействие и смена экономических формаций в разных цивилизациях были рассмотрены Марксом в отдельном рабочем материале (в приложении к докапиталистическим формациям), который лежал в стороне от исследования западного капитализма. Этот материал, который Маркс не предполагал публиковать, назывался «Formen die der Kapitalistischen Produktion vorhergehen» («Формы, предшествующие капиталистическому производству»). В западной литературе они так и назывались сокращенно — Formen.
Этот материал впервые был опубликован в Москве в 1939-1941 гг. на немецком языке в составе книги «Основания критики политической экономии» («Grundrisse der Kritik der Politischen Ekonomie»), а также на русском языке брошюрой. В 1953 г. этот труд вышел в Берлине, затем, в 1956
г., в Италии и потом в других странах — в Лондоне в 1965 г., в Испании в 1979 г. Formen обсуждались в кругу советских философов в 1970-е гг. и вошли в 46-й том сочинений Маркса и Энгельса, изданный в 1980 г. Никакого влияния на канонические книги по истмату эти обсуждения не оказали.
Английский историк-марксист Э. Хобсбаум в предисловии испанского издания Formen писал, что «можно с уверенностью заявить, что всякое марксистское исследование, проведенное без учета этого труда, то есть практически любое исследование, проведенное до 1941 г., должно быть подвергнуто пересмотру в свете Formen». Отметим, что учебник истмата Н.И. Бухарина, а также учебники «Курс исторического материализма» для студентов вузов В.Ж. Келле и М.Я. Ковальзона были написаны именно без учета этого важного труда Маркса.
Э. Хобсбаум подчеркивает, что Formen посвящены почти исключительно проблеме смены формаций, и «по этой причине их чтение абсолютно необходимо, чтобы понять ход мысли Маркса как в целом, так и в частности его постановку вопроса об историческом развитии и классификации». Понятно, что фактологическая база исследований докапиталистических способов производства во времена Маркса была намного беднее, чем для изучения капитализма, однако сегодня многие ученые отмечают, что Formen находятся вполне в русле современного знания в области антропологии и этноэкономики.
Хобсбаум пишет: «В них [Formen] вводится важное нововведение в классификацию исторических периодов — учитывается существование “азиатской”, или “восточной”, системы… В общих чертах теперь принимается существование трех или четырех альтернативных путей развития от первобытно-общинного строя, каждый из которых представляет различные формы общественного разделения труда, как уже существующие, так и потенциально присущие каждому пути; этими путями являются: восточный, античный, германский (Маркс, разумеется, не ограничивает его принадлежностью к одному только народу) и славянский. Об этом последнем сказано несколько туманно, хотя чувствуется, что он в существенной мере близок к восточному» [188].
Маркс четко определил вектор развития Запада в состоянии капитализма и, соответственно, какую уготовил Запад судьбу «отставшим» народам, обязанным вести форсированное насаждение капитализма и ликвидацию общины. Здесь был исторический выбор России. Вот выводы Маркса из его рассуждений об «азиатской форме собственности» и об общинной собственности (мы выбираем суждения, которые только относятся к нашей теме):
«В обеих формах индивиды ведут себя не как рабочие, а как собственники и как члены того или иного коллектива [Gemeinwesen], которые в то же время трудятся. Целью этого труда является не созидание стоимости, — хотя они и могут выполнять прибавочный труд, чтобы выменивать для себя чужие продукты, т. е. прибавочные продукты [других индивидов], — но целью всего их труда является обеспечение существования отдельного собственника и его семьи, а также и всей общины» [209, с. 462].
Об «азиатской форме» сказано: «Земля — вот великая лаборатория, арсенал, доставляющий и средства труда, и материал труда, и место для жительства, т. е. базис коллектива. К земле люди относятся с наивной непосредственностью как к собственности коллектива, притом коллектива,
производящего и воспроизводящего себя в живом труде. Каждый отдельный человек является собственником или владельцем только в качестве звена этого коллектива, в качестве его члена» [209, с. 463].
Об «античной форме»: «Община (как государство), с одной стороны, есть взаимное отношение между этими свободными и равными частными собственниками, их объединение против внешнего мира; в то же время она их гарантия…
Для добывания жизненных средств индивид ставился в такие условия, чтобы целью его было не приобретение богатства, а самостоятельное обеспечение своего существования, воспроизводство себя как собственника земельного участка и, в качестве такового, как члена общины» [209, с. 466, 467].
И вот важное для нас обобщение: «Чтобы община как таковая продолжала существовать на прежний лад, необходимо, чтобы воспроизводство ее членов происходило при заранее данных объективных условиях. Само производство, рост населения (а население тоже относится к производству) неизбежно расшатывает мало-помалу эти условия, разрушает их вместо того, чтобы воспроизводить и т. д., и от этого общинный строй гибнет вместе с теми отношениями собственности, на которых он был основан…
Во всех этих формах основой развития является воспроизводство заранее данных (в той или иной степени естественно сложившихся или же исторически возникших, но ставших традиционными) отношений отдельного человека к его общине и определенное, для него предопределенное, объективное существование как в его отношении к условиям труда, так и в его в отношении к своим товарищам по труду, соплеменникам и т. д., — в силу чего эта основа с самого начала имеет ограниченный характер, но с устранением этого ограничения она вызывает упадок и гибель» [209, с. 474, 475].
Гипотеза Маркса, согласно которой коллективное производство общиной сохраняется только при воспроизводстве исходные условия без развития, — продукт механистического детерминизма. При такой гипотезе общину можно представить только как стационарную равновесную машину. Но уже во второй половине XIX в. стали понимать, что общественные процессы неравновесны и их системы развиваются, а значит, они не воспроизводят заранее данные условия. Эти системы изменяются и адаптируются к новым условиям — и нет для них обязательных ограничений, без которых системы (в данном случае общины) гибнут. Гипотеза Маркса — абстракция, в реальности общины разного типа существовали и развивались тысячи лет, хотя и переживая кризисы при неудачных инновациях.
Выведенный из этой абстракции постулат, что капитализм покроет всю землю и ликвидирует общины и коллективный труд, — утопия, которая неадекватна реальности, само разнообразие цивилизаций и культур это доказывает. Община на Руси и в России известна тысячу лет, и она быстро приспосабливалась с изменениями общества и государства, а после реформы 1861 г. община показала себя как динамичная экономическая система и политическая сила. Эта массовая система была очень важной компонентой российской цивилизации. Удивительно, что активная часть интеллиген
ции приняла уже устаревшую догму Маркса, а потом стала воевать под флагом устаревшей доктрины.
На следующей стадии разработки Маркс, уже с 50-х гг. XIX в., сконцентрировал свои усилия на анализе именно западного капитализма, оставив все незападные общества и цивилизации в «черном ящике». Строго говоря, начиная с «Коммунистического Манифеста» Маркс подчеркивал неизбежность закона смены формаций уже из политических целей. Он много раз подчеркивал постулат глобализации капитализма, согласно которому капитализм должен реализовать свой потенциал во всемирном масштабе — так, чтобы весь мир стал бы подобием одной нации. Он пишет в «Капитале»: «Для того чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства» [16, с. 594].
На этом вопросе надо остановиться по той причине, что здесь и советский истмат пошел по пути большого упрощения и искажения реальности незападных цивилизаций под давлением марксизма. В общественном сознании стал доминировать истмат в его евроцентристской версии с убеждением во всеобщности закона смены формаций.
Келле и Ковальзон в своем учебнике пишут: «С развитием капитализма исчезает изолированность отдельных стран и народов. Различные страны втягиваются в общее русло капиталистического развития, возникают современные нации и между ними устанавливаются всесторонние связи. Тем самым отчетливо обнаружилось, что история всего человечества едина и каждый народ переживает ряд закономерных ступеней исторического развития» [187]. Так же и в учебнике «Основы марксизма-ленинизма» под руководством О. Куусинена (1960 г.) можно прочесть: «Понятие общественно-экономической формации имеет огромное значение для всей науки об обществе. Оно позволяет понять, почему, несмотря на все многообразие конкретных деталей и особенностей, все народы проходят, в главных чертах, один и тот же путь… Общество развивается, последовательно проходя социально-экономические формации, согласно определенным законам» [211].
Уже в начале XX в. антропологи и этнологи знали, что народы вовсе не «проходят один и тот же путь» и что социально-экономические формации — научные абстракции, чтобы разрабатывать модели. Поразительно то, что большинство политизированной интеллигенции этого как будто не знало. Из литературы и опыта было видно, что развитие культур шло по разным путям, хотя они непрерывно заимствовали друг у друга достижения. Это было и до появления капитализма, и после него. Без этого не могло бы существовать человечество.
На деле построение единообразного мира — утопия, основанная на мифе и питающая идеологии Запада. Читаем у антрополога-структуралиста К. Леви-Стросса: «Не может быть мировой цивилизации в том абсолютном смысле, который часто придается этому выражению, поскольку цивилизация предполагает сосуществование культур, которые обнаруживают огромное разнообразие; можно даже сказать, что цивилизация и заключается в этом сосуществовании. Мировая цивилизация не могла бы быть не чем иным, кроме как коалицией, в мировом масштабе, культур, каждая из ко
торых сохраняла бы свою оригинальность… Священная обязанность человечества — охранять себя от слепого партикуляризма, склонного приписывать статус человечества одной расе, культуре или обществу, и никогда не забывать, что никакая часть человечества не обладает формулами, приложимыми к целому, и что человечество, погруженное в единый образ жизни, немыслимо» [88, с. 338].
Леви-Стросс пишет: «Вся научная и промышленная революция Запада умещается в период, равный половине тысячной доли жизни, прожитой человечеством. Это надо помнить». Сначала для примера он приводит роль в развитии технологий и производств цивилизаций индейцев Америки:
«За этот период [15-20 тыс. лет со времени перехода через Берингов пролив в Америку] эти люди продемонстрировали один из самых немыслимых случаев кумулятивной истории в мире: исследовав от северной до южной оконечности ресурсы новой природной среды, одомашнив и окультурив целый ряд самых разнообразных видов животных и растений для своего питания, лекарств и ядов и даже — факт, который не наблюдался нигде больше, — превращая ядовитые вещества, как маниока, в основной продукт питания, а другие — в стимуляторы или средства анестезии; систематизируя яды и снотворные соединения в зависимости от видов животных, на которых они оказывают селективное действие, и, наконец, доведя некоторые технологии, как ткачество, керамика и обработка драгоценных металлов до уровня совершенства. Чтобы оценить этот колоссальный труд, достаточно определить вклад Америки в цивилизации Старого Мира.
Во-первых, картофель, каучук, табак и кокаин (основа современной анестезии), которые, хотя и в разных смыслах, составляют четыре опоры западной цивилизации; кукуруза и арахис, которые революционизировали африканскую экономику даже до того, как были широко включены в систему питания Европы; какао, ваниль, помидоры, ананас, красный перец, разные виды бобовых, овощей и хлопка. Наконец, понятие нуля, основа арифметики и, косвенно, современной математики, было известно и использовалось у майя как минимум за пятьсот лет до его открытия индийскими мудрецами, от которых Европа научилась ему через арабов. Поэтому, видимо, календарь той эпохи у майя был точнее, чем в Старом Мире.
Чтобы определить, был ли политический режим инков социалистическим или тоталитарным, было исписано море чернил. В любом случае, этот режим выражался через самые современные формулы и на несколько веков опередил европейские феномены того же типа» [88, с. 317-318].
А дальше Леви-Стросс ставит под сомнение сам критерий, по которому оценивается вклад той или иной формации или цивилизации: «Два-три века тому назад западная цивилизация посвятила себя тому, чтобы снабдить человека все более мощными механическими орудиями. Если принять это за критерий, то индикатором уровня развития человеческого общества станут затраты энергии на душу населения. Западная цивилизация в ее американском воплощении будет во главе…
Если за критерий взять способность преодолеть экстремальные географические условия, то, без сомнения, пальму первенства получат эскимосы и бедуины. Лучше любой другой цивилизации Индия сумела разработать философско-религиозную систему, а Китай — стиль жизни, способные компенсировать психологические последствия демографического стресса. Уже три столетия назад Ислам сформулировал теорию солидарности для всех форм человеческой жизни — технической, эко
номической, социальной и духовной — какой Запад не мог найти до недавнего времени и элементы которой появились лишь в некоторых аспектах марксистской мысли и в современной этнологии.
Запад, хозяин машин, обнаруживает очень элементарные познания об использовании и возможностях той высшей машины, которой является человеческое тело. Напротив, в этой области и связанной с ней области отношений между телесным и моральным Восток и Дальний Восток обогнали Запад на несколько тысячелетий — там созданы такие обширные теоретические и практические системы, как йога Индии, китайские методы дыхания или гимнастика внутренних органов у древних маори…
Что касается организации семьи и гармонизации взаимоотношений семьи и социальной группы, то австралийцы, отставшие в экономическом плане, настолько обогнали остальное человечество, что для понимания сознательно и продуманно выработанной ими системы правил приходится прибегать к методам современной математики… Австралийцы разработали, нередко в блестящей манере, теорию этого механизма и описали основные методы, позволяющие его реализовать с указанием достоинств и недостатков каждого метода. Они ушли далеко вперед от эмпирического наблюдения и поднялись до уровня познания некоторых законов, которым подчиняется система. Не будет преувеличением приветствовать их не только как родоначальников всей социологии семьи, но и как истинных основоположников, придавших строгость абстрактного мышления изучению социальных явлений» [88, с. 321-322].
Здесь говорится о структурах культуры этих цивилизаций, но ведь и их социально-экономические уклады вовсе не сливались и не сливаются в одну формацию — ни в период древности, ни при феодализме и капитализме, если вообще можно их системы так назвать. В общественном сознании интеллигенции доминировал истмат в его евроцентристской версии с убеждением во всеобщности закона смены формаций («пятичленка»). Но даже Запад трудно было втиснуть в «пятичленку» формаций.
Так, очевидной абстракцией формационного подхода было представление феодализма как формации, якобы «выраставшей» из рабовладельческого строя. На деле обе формации вырастали параллельно в лоне двух разных цивилизаций — античной общины-полиса и германской общины («варваров»). А у восточных славян и «азиатов» ни рабства, ни феодализма в западном смысле слова вообще не возникло.
Да и структуры капитализмов у разных цивилизаций так различались и различаются, что уже в конце XIX в. модель «всеобщего» капитализма по стандарту Маркса была явно устаревшей. Например, говорили, что в Японии развитой капитализм, но под этой вывеской совсем другая, самобытная формация. Что значат, например, такие выражения, как «конфуцианский капитализм» при описании производственных отношений в Японии или «буддистский капитализм» в приложении к Таиланду? А дальше надо разбираться с капитализмом фашистской Германии, Тайваня, Швеции и т. д. А сейчас еще бесполезно давать ярлык капитализма Китаю, Ирану или арабским странам. Да и что за капитализм устроился на постсоветском пространстве?
Многие описания и исследования конкретных социокультурных и производственных систем, проводимые в рамках формационного подхода, не могли обойтись без включения в модель цивилизационных категорий. На деле марксизм XX в. стал пользоваться понятиями цивилизационного подхода.
Можно предположить, что, разрабатывая материалистическое понимание истории и формационный подход, Маркс и Энгельс придавали понятие цивилизации только западным обществам, которые якобы прошли в истории по «столбовой дороге» и дошли до станции «капитализм». Энгельс в труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства» пишет: «Цивилизация является той ступенью общественного развития, на которой разделение труда, вытекающий из него обмен между отдельными лицами и объединяющее оба эти процесса товарное производство достигают полного расцвета и производят переворот во всем прежнем обществе.
Производство на всех предшествовавших ступенях общественного развития было по существу коллективным, равным образом и потребление сводилось к прямому распределению продуктов внутри бо́льших или меньших коммунистических общин…
Ступень товарного производства, с которой начинается цивилизация, экономически характеризуется: 1) введением металлических денег, а вместе и денежного капитала, процента и ростовщичества; 2) появлением купцов как посреднического класса между производителями; 3) возникновением частной собственности на землю и ипотеки и 4) появлением рабского труда как господствующей формы производства. Цивилизация соответствует и вместе с ней окончательно утверждает свое господство новая форма семьи — моногамия, господство мужчины над женщиной и отдельная семья как хозяйственная единица общества» [191].
Можно сказать, что такое представление о цивилизации просто сужено в концепции формаций, и российские революционеры могли бы рассуждать о России как цивилизации в обычным смысле этого термина. Но такого соглашения никто не предложил, и цивилизационные проблемы России замалчивали или маскировали. Вероятно, над русской революцией витало представление Маркса о России как цивилизации и, особенно, революцией союза рабочих и крестьян. Ведь в действительности модель «смены формаций» развивалась Марксом на основе широкой картины разных цивилизаций, хотя эта категория не использовалась, т. к. капитализм должен был стереть предшествовавшие структуры.
Но те, кто видел общественные процессы через призму истмата, открыли лишь «верхний» слой представлений марксизма. Понятия классовой борьбы в нем являлись лишь надстройкой процесса войны народов и цивилизаций. Формационный подход возник для описания истории Запада как «столбовой дороги цивилизации» и стал господствующим у многих вследствие идеологического давления. Здесь корень многих расколов российской интеллигенции, особенно революционной.
Уже «Коммунистический Манифест» вызвал важные противоречия. Ведь он предлагал такой образ прогрессивного общественного развития, проходя формацию капитализма: «Буржуазия подчинила деревню господству города. Она создала огромные города, в высокой степени увеличила численность городского населения по сравнению с сельским и вырвала таким образом значитель
ную часть населения из идиотизма деревенской жизни. Так же как деревню она сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы — от буржуазных народов, Восток — от Запада» [3, с. 428].
Здесь крестьянство, крестьянские народы и Восток представлены как собирательный образ врага, который должен быть побежден и подчинен буржуазным Западом. Это формула мироустройства — война цивилизаций, оправданная теорией формаций.40 А в России «рабоче-крестьянский народ», судя по совокупности наказов и приговоров, желал жить в России и «жить по-своему, а не по европейски», поэтому не прошел социалистический проект меньшевиков. В тот исторический момент возможность «жить по-своему» давал именно советский проект.
Буржуазное общество Запада видело в крестьянстве главного своего врага. Казалось, что уже в XX в. это представление было преодолено даже в среде буржуазии. А в России именно по вопросу о крестьянстве стала все более и более жестко проходить линия, разделяющая большевиков от меньшевиков, которые все сильнее тяготели к блоку с западниками-кадетами. И вопрос, по сути, стоял так же, как был поставлен в двух Нобелевских комитетах (по литературе и по премиям мира), которые отказали в присуждении премий Льву Толстому — самому крупному мировому писателю того времени и первому всемирно известному философу ненасилия. Запад не мог дать Толстому премию, ибо он «отстаивал ценности крестьянской цивилизации» в ее борьбе с наступлением капитализма. Казалось бы, русская интеллигенция могла бы разобраться…
Важная установка классического марксизма, которая довлела над мировоззрением русской революционной интеллигенции, состояла в концепции разделения народов на революционных и реакционных. Народ, представляющий Запад, являлся по определению прогрессивным, даже если он выступал как угнетатель. Народ-«варвар», который пытался бороться против угнетения со стороны Запада, являлся для классиков марксизма врагом и подлежал усмирению вплоть до уничтожения.
Энгельс так трактовал революционные события 1848 г. в Австро-Венгрии: «Среди всех больших и малых наций Австрии только три были носительницами прогресса, активно воздействовали на историю и еще теперь сохранили жизнеспособность; это — немцы, поляки и мадьяры. Поэтому они теперь революционны.
Всем остальным большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции. Поэтому они теперь контрреволюционны» [192].
Русские считались реакционным народом, угрожающим Европе. С XVI в. в элите Запада к образу России как «варвара на пороге» добавлялся «географический» мотив представления русских как азиатского народа. Утверждали даже, что для Европы «русские хуже турок». Маркс писал: «Мы самым решительным образом становимся на сторону турок… Турция была плотиной Австрии против России и ее славянской свиты» [193].
Почти целый век эксплуатировался и миф об угрозе для Европы панславизма, за которым якобы стояла Россия. Энгельс развивал эту тему в связи с революцией 1848 г.: «Европа [стоит] перед
альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России».
В большой статье «Демократический панславизм» Энгельс пишет, обращаясь к русским демократам: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам» [194].

Прошло десять лет, но этот антироссийский штамп применился Марксом без изменения. На митинге в Лондоне он произнес патетическую речь: «Снова польский народ, этот бессмертный рыцарь Европы, заставил монгола отступить… Я спрашиваю вас, что же изменилось? Уменьшилась ли опасность со стороны России? Нет. Только умственное ослепление господствующих классов Европы дошло до предела… Путеводная звезда этой политики — мировое господство, остается неизменным. Только изворотливое правительство, господствующее над массами варваров, может в настоящее время замышлять подобные планы… Итак, для Европы существует только одна альтернатива: либо возглавляемое московитами азиатское варварство обрушится, как лавина, на ее голову, либо она должна восстановить Польшу, оградив себя таким образом от Азии двадцатью миллионами героев» [195].
Изложенные Марксом и Энгельсом после 1848 г. представления о прогрессивных и реакционных народах, о реакционной буржуазной сущности крестьянства и столь же реакционной сущности славян (особенно русских) были суждениями не об экономических формациях России, а именно об отношениях к ней как цивилизации.41 Эти суждения резко осложнили развитие движения революционных демократов в России. Эти представления позже вызвали в русском марксизме раскол, который затем перерос в конфликт марксистов с русскими народниками, а затем и в конфликт меньшевиков и эсеров с большевиками.
Россия (Евразия) сама была большой и сложной цивилизацией, и созревшая в ней революция подчинялась не схеме евроцентризма, а закономерностям развития именно этой цивилизации — сочетанию славянских и восточный ветвей. Это понял Ленин в ходе революции 1905-1907 гг. Революция в России была отрицанием капитализма, отрицанием политэкономии в совершенно конкретных исторических условиях. Когда читаешь документы тех лет, странно видеть, что с особой страстью отвергли Октябрьскую революцию именно левые, марксистские партии (социал-демократы Интернационала, меньшевики и Бунд). Представления Ленина и большевиков были для них не социальной угрозой, а ересью, нарушением их квазирелигиозных догм.
Надо отметить, что в конце 1980-х гг. антисоветский дискурс «новых либералов» опирался на антироссийские и антигосударственные концепции марксизма, которыми были индоктринированы
меньшевики и кадеты. В изданной в 1998 г. по материалам прошедшей в МГУ конференции книге «Постижение Маркса» В.А. Бирюков верно констатировал: «Очередным парадоксом в судьбе марксизма стало широкое использование многих его положений для идеологического обоснования отказа от того социализма, который был создан в десятках стран, для перехода от социализма к капитализму в конце XX в. Закон соответствия производственных отношений уровню и характеру развития производительных сил, экономический детерминизм, закономерный характер развития общества в форме прохождения определенных социально-экономических формаций, марксистская трактовка материальных интересов как движущей силы социальных процессов и многое другое из арсенала марксизма было использовано для идеологической подготовки смены одного строя другим» [196].
А в предыстории революции, во второй половине XIX в., начал вызревать очередной цивилизационный кризис России. В Европе после 1848 г. поднялась волна русофобии: крымская война, потоки эмиграции диссидентов, внутри — сословное общество и бюрократия тормозили модернизацию, а западный капитал начал интенсивную экспансию. Россия оказалась в сфере периферийного капитализма и не могла повторить путь Запада. Ее промышленность стала анклавом западного капитализма, а крестьянство — его «внутренней колонией». Приходилось «догонять капитализм и убегать от него».
Ленин интегрировал в картину мира большевиков представления противоречий цивилизаций, прикрытых языком марксизма (эти противоречия были латентными).
Февральская и Октябрьская революции — две разные культуры и две парадигмы мышления, они отстаивали разные цивилизационные проекты. Россия была на распутье, и Гражданская война определила: трансформация цивилизации пошла по пути Советов, и доминирующим культурно-историческим типом до 1980-х гг. был советский человек.
В Апрельских тезисах содержался цивилизационный выбор, прикрытый срочной политической задачей, но опирающийся на мироощущение и культуру подавляющего большинства населения. Главная его мысль была в том, что путь к социализму в России лежит не через полное развитие и исчерпание возможностей капитализма, а прямо из состояния того времени с опорой не на буржуазную демократию, а на новый тип государства — Советы.
Меньшевики были настолько непримиримы к проекту Ленина, что их лидеры после поражения интервентов и белых призывали социалистов Запада к крестовому походу против советской власти. Вот выдержки из документа, который называют «Политическим завещанием» лидера меньшевиков Аксельрода (письмо Ю.О. Мартову, сентябрь 1920 г.). Он пишет, обращаясь к социал-демократам Европы, о большевиках:
«С первого дня своего появления на русской почве марксизм начал борьбу со всеми русскими разновидностями утопического социализма, провозглашавшими Россию страной, исторически призванной перескочить от крепостничества и полупримитивного капитализма прямо в царство социализма. И в этой борьбе Ленин и его литературные сподвижники активно участвовали…
Большевизм зачат в преступлении, и весь его рост отмечен преступлениями против социал-демократии… А мы противники большевиков именно потому, что всецело преданы интересам пролетариата, отстаиваем его и честь его международного знамени против азиатчины, прикрывающейся этим знаменем…
Необходимость войны против него не на жизнь, а на смерть — ради жизненных интересов не только русского народа, но международного социализма и международного пролетариата, а быть может, даже всемирной цивилизации… Где же выход из тупика? Ответом на этот вопрос и явилась мысль об организации интернациональной социалистической интервенции против большевистской политики… и в пользу восстановления политических завоеваний февральско-мартовской революции» [197].
На Западе оценки были еще жестче. П. Шиман, развивая мысль К. Каутского, писал: «Духовная смерть, внутреннее окостенение, которое было свойственно народам Азии в течение тысячелетий, стоит теперь призраком перед воротами Европы, закутанное в мантию клочков европейских идей. Эти клочки обманывают сделавшийся слепым культурный мир. Большевизм приносит с собой азиатизацию Европы» (цит. в [199, с. 288]).
Наша Гражданская война была неразрывно связана с войной за независимость России — войной против интервенции Запада. Роль Запада в порождении Гражданской войны у нынешних поколений как-то недооценивается, а это — важнейший фактор на первом этапе советской истории. В то время роль Запада была всем очевидна. Ленин сказал 2 декабря 1919 г. на VIII Всероссийской конференции РКП(б) как о вещи общеизвестной: «Всемирный империализм, который вызвал у нас, в сущности говоря, гражданскую войну, и виновен в ее затягивании… Именно те страны, которые больше всего считались и считаются демократическими, цивилизованными и культурными, именно они вели войну против России самыми зверскими средствами, без малейшей законности… Ни одно из этих демократических государств не решилось и не посмеет по законам своей собственной страны объявить войну Советской России» [200].
Цивилизационный смысл большевизма тогда прекрасно понимали и на Западе. В. Шубарт в своей известной книге 1938 г. «Европа и душа Востока» пишет: «Самым судьбоносным результатом войны 1914 года является не поражение Германии, не распад габсбургской монархии, не рост колониального могущества Англии и Франции, а зарождение большевизма, с которым борьба между Азией и Европой вступает в новую фазу… Дело идет о мировом историческом столкновении между континентом Европы и континентом России…
То, чего Запад боится, — это не самих идей, а тех чуждых и странных сил, которые за ними мрачно и угрожающе вырисовываются, обращая эти идеи против Европы. Большевистскими властителями тоже руководит настроение противоположения Западу. То, что случилось в 1917 году, отнюдь не создало настроений, враждебных Европе, оно их только вскрыло и усилило. Между стремлениями славянофилов и евразийцев, между лозунгами панславизма и мировой революции разница лишь в методах, но не в цели и не в сути. Что касается мотивов и результатов, то все равно, будут ли при
зываться к борьбе славяне против немцев или пролетарии против капиталистов. В обоих случаях мы имеем дело с инстинктивной русской попыткой преодолеть Европу» [202].
Это — взгляд из Европы. А советский и израильский историк М. Агурский пишет в книге «Идеология национал-большевизма»: «Если до революции главным врагом большевиков была русская буржуазия, русская политическая система, русское самодержавие, то после революции, а в особенности во время гражданской войны, главным врагом большевиков стали не быстро разгромленные силы реакции в России, а мировой капитализм. По существу же речь шла о том, что России противостоял весь Запад…
Капитализм оказывался аутентичным выражением именно западной цивилизации, а борьба с капитализмом стала отрицанием самого Запада. Еще больше эта потенция увеличилась в ленинизме с его учением об империализме. Борьба против агрессивного капитализма, желающего подчинить себе другие страны, превращалась невольно в национальную борьбу. Как только Россия осталась в результате революции одна наедине с враждебным капиталистическим миром, социальная борьба не могла не вырасти в борьбу национальную, ибо социальный конфликт был немедленно локализирован. Россия противостояла западной цивилизации» [201].
В 1918-1921 гг. Запад вел свою «горячую» цивилизационную войну с Россией в основном руками российских «белых», а потом — руками поляков и этнонационалистов.
Чистым, почти экспериментальным случаем можно считать политику меньшевиков, которые пришли к власти в Грузии. Руководил ими талантливый марксист Жордания, в прошлом член ЦК РСДРП (кстати, как и Сталин, исключенный из духовной семинарии). В отличие от меньшевиков в России, Жордания в Грузии убедил партию не идти на коалицию с буржуазией и взять власть. Сразу была образована Красная гвардия из рабочих, которая разоружила солдатские Советы, которые поддерживали большевиков (в этих Советах русские были в большинстве).
В феврале 1918 г. эта Красная гвардия подавила демонстрацию большевиков в Тифлисе. Само собой, турки пошли в наступление, легко разбили грузин, и тем пришлось призвать на помощь немецкую армию, а потом и британскую. Какова же была внутренняя политика правительства Жордании? Типично социалистическая. В Грузии была проведена стремительная аграрная реформа — земля помещиков конфискована без выкупа и продана в кредит крестьянам. Затем национализированы рудники и почти вся промышленность (по найму у частных собственников к 1920 г. в Грузии работало всего 19 % занятых). Была введена монополия на внешнюю торговлю.
Таким образом, возникло типично социалистическое правительство под руководством марксистской партии, которое было непримиримым врагом Октябрьской революции. И это правительство вело войну против большевиков. Как это объясняется? Жордания объяснил это в своей речи 16 января 1920 г.: «Наша дорога ведет к Европе, дорога России — к Азии. Я знаю, наши враги скажут, что мы на стороне империализма. Поэтому я должен сказать со всей решительностью: я предпочту империализм Запада фанатикам Востока!» [22, с. 533].
Жордания, следуя ортодоксальному марксизму, считал крестьянство частью буржуазии, и их аграрная реформа свелась к приватизации земли на началах чистого индивидуализма и с сознатель
ным подрывом всяких общинных отношений в деревне.42
Стоит обратить внимание на это настойчивое повторение идеи, будто большевики были силой Азии, в то время как и либералы-кадеты, и марксисты-меньшевики считали себя силой Европы. Они подчеркивали, что их столкновение с большевиками представляет собой войну цивилизаций. Конечно, делая в этой главе упор на цивилизационном характере революции и Гражданской войны в России, мы ни в коем случае не должны забывать назревшего в обществе социального («классового») конфликта — конфликта, связанного с происходившей в России борьбой экономических формаций. Временное правительство и Советы означали два разных пути, разных жизнеустройства. Эти два типа власти были не просто различны по их идеологии, социальным и экономическим устремлениям. Но они находились и на двух разных и расходящихся ветвях цивилизации. То есть их соединение, их «конвергенция» в ходе государственного строительства были невозможны.
Перед двумя революциями, которым пришлось вести цивилизационную войну в форме интервенции Запада и внутренней Гражданской войны, Ленин написал фундаментальный труд «Империализм как высшая стадия капитализма». Он представил картину, как новый тип мирового капитализма (империализма) создает глобальную систему «метрополия — периферия» — посредством войн, колонизации, аннексий и геноцида. Те культуры и цивилизации, которые в ходе экономических и «горячих» войн, идеологических и культурных агрессий были втянуты в периферию мирового капитализма, надолго погрузились в слаборазвитостъ.
Вырваться из этой системы могли только крупные цивилизации только посредством революционной национально-освободительной борьбы. Уповать на пролетарскую революцию в метрополии капитализма нет смысла, потому что, как сказал Энгельс, в метрополии «буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно». Ленин убедительно показал, что войны с «отсталыми странами» капитализма как формации лежат в той же плоскости, что и войны Запада как цивилизации с «варварами».
Вспомним суждение Маркса о том, что капитализм ликвидирует общинное производство. В действительности, зрелый капитализм (империализм) сам создавал структуры типа общины, чтобы сократить потребление и развитие населения в зависимых странах и целых цивилизациях. О периферийном капитализме пишет В.В. Крылов: «Даже там, где капитализм разрушал эти [общинные] порядки, в “освободившемся” социально-экономическом пространстве развивались не столько собственно капиталистические порядки, сколько такие докапиталистические укладные формы, с которыми в доколониальный период периферийные страны знакомы не были… И это суть регрессивные формы самого капитала, такие докапиталистические уклады, которые исторически не предшествуют капитализму, но следуют после него, им же самим порождаются. Эти “псевдотрадиционные” или “неотрадиционные” укладные формы необходимо отличать от предшествующих капитализму действительно доколониальных местных укладов» [20, с. 171].
Эта угроза и нависла в начале XX в., ликвидировать ее реформа Столыпина не смогла, попытка Февральской революции принять в России периферийный капитализм была отвергнута, а после
Гражданской войны все в России поняли, что никакой конвергенции с метрополии мирового капитализма уже быть не может. Те, кто остался в СССР, начали достраивать цивилизацию на новом витке, а те, кто остался в эмиграции, или стали так или иначе воевать с Россией-СССР, или приспособились на чужбине и нередко помогали родине. Мировоззренческий провал произошел в советском обществе, особенно в интеллектуальной элите, уже в 1970-1980-х гг. Часть их искренне поверили в конвергенцию с Западом, другие надеялись наняться пропагандистами и поводырями в «наш общий европейский дом».43
4 мая 1992 г. Координационный совет по гуманитарным и общественным наукам при вице-президенте РАН провел заседание «круглого стола», посвященное оценке нынешнего и прогноза будущего общественного устройства России. В дискуссии приняли участие ведущие философы, экономисты, социологи и историки. В обзоре сказано: «Участники “круглого стола” исходили из неизбежности перехода России к рыночной экономике… Под “особым путем России” понималась необходимость сочетать достоинства и исключать недостатки капитализма и социализма… Нужно поработать над тем, как идею конвергенции облечь в приемлемые для всех народов и наций страны одежды. Переходная, опирающаяся на смешанную социально ориентированную экономику модель была поддержана участниками обсуждения» [204].
Верить в эту утопию поразительно, основания для этого были иррациональны. Было известно, что правящая верхушка США воспринимала и постсоветскую Россию как источник опасности — как иной, который пытается вторгнуться в «европейский дом» Запада. СССР на это не претендовал и такую угрозу для Запада не создавал. Поэтому вражда к постсоветской России, государству совсем нового типа, выплеснулась сразу, как только с СССР было покончено. Попытка российских реформаторов «построить капитализм в России», а затем войти в систему «западного капитализма» выглядит странной утопией из XIX в.
При той социально-экономической и культурной системе, которую выстраивали по шаблонам «чикагских мальчиков», Россия могла бы существовать в слаборазвитом состоянии — но только в фарватере Запада и при его благоволении. Нелепо строить капитализм западного типа, бросив вызов западному капитализму. Можно строить социализм в одной стране (масштаба России), но невозможно строить капитализм в одной стране, будучи изгоем мировой системы капитализма. Ведь сегодня всем очевидно, что проблема не в формации, а в противоречиях цивилизаций.
Статьи, выступления и короткие суждения Ленина в совокупности раскрывают его представление о развитии России как цивилизации, и это представление — часть новой картины мира, которая формировалась в начале XX в.
Принципиальным и новаторским шагом было изменить вектор движения к будущему: от социал-демократии к коммунизму. Дебаты по главным проблемам II Интернационала показали, что социал-демократические партии Западной Европы кардинально расходились с большевиками — в системах ценностей, в образе будущего и даже в антропологии и человеческих отношений. Соответственно, кардинально разошлись две части РСДРП — большевики и меньшевики. Поэтому на VII Экстренном съезде (6-8 марта 1918 г.) было изменено название партии РСДРП(б) на РКП(б) — Рос
сийская коммунистическая партия большевиков. Ленин в докладе даже сказал, что если в Западной Европе будут строить социализм, у них будет иначе.
Какие признаки выявляются при сравнении движения в будущее социал-демократов и коммунистов? Из обыденных рассуждений можно сказать так.
Вступление в коммунизм — завершение огромного цикла человеческой цивилизации, в известном смысле конец «этого» света, «возврат» человечества к коммуне. Это значит, к жизни в общине, в семье людей, где преодолено отчуждение, порожденное собственностью. Социализм же — всего лишь экономическая формация, где разумно, с возможной долей солидарности устроена совместная жизнь людей, во многом как в семье. «Каждому по труду» — принцип не семьи, а весьма справедливого общества (кстати, главная его справедливость в том, что «от каждого по способностям», что значит каждый получит рабочее место).
Время социал-демократов — линейное, цель — ничто. Здесь — мир Ньютона, бесконечный и холодный. Можно сказать, что социал-демократов толкает в спину прошлое, а коммунистов притягивает будущее. История для социал-демократии — не движение к идеалу, а уход от дикости, от жестокости родовых травм цивилизации капитализма — но без отрицания самой этой цивилизации. Это — постепенная гуманизация, окультуривание капитализма без его отказа от самого себя. Социал-демократия выросла там, где человек прошел через горнило Реформации. Постепенно индивид дорос до рационального построения более справедливого общества — добился социальных благ и прав. А индивидуальные права и свободы рождались вместе с ним, как «естественные».
Социал-демократия произвела огромную работу, изживая раскол между обществом и «расой отверженных», превращая подачки в социальные права. Только поняв, от чего она шла, можно в полной мере оценить гуманистический подвиг социал-демократов. Но в России начинали совершенно с иной базы — с человека, который был проникнут солидарным чувством.
В исторической России не было рабства, да и крепостное право захватило небольшую часть России и на недолгое время, а капитализм вообще быстро сник. Русский коммунизм исходит из другого представления о человеке, поэтому между ним и западной социал-демократией — антропологическая пропасть. Россия не имела колоний, в России не было «расы» рабочих, в русской культуре не было места Мальтусу — иным был и смысл большевиков. Поэтому социал-демократы и еврокоммунисты пришли к разумному выводу, что советский строй им не годится, но с СССР они сотрудничали с обоюдными выгодами.
Ленин не раз отмечал, что основа развития России — созданная ею цивилизация, а социалистическая революция является необходимым следующим шагом. Как можно было понять выше, Ленин в дебатах о НЭПе разделил эти сущности, сказав: «Тяжелая индустрия нуждается в государственных субсидиях. Если мы их не найдем, то мы, как цивилизованное государство, — я уже не говорю, как социалистическое, — погибли».
В одной из последних статей Ленин резко подчеркнул, что судьба русской революции во многом определяется резкой активизацией мировых цивилизационных процессов, особенно на периферии западного капитализма. Руководитель АН СССР С.Ф. Ольденбург, востоковед, писал о Ленине: «Как
политик, особенно политик с широкими взглядами на значение Востока в мировой, интернациональной жизни, он интересовался и этнографией и лингвистикой, хорошо сознавая значение языка в интернациональных отношениях» [214].
Ленин считал большим изъяном картины мира социал-демократов и меньшевиков недооценку сдвигов в системах цивилизаций: «Им не приходит даже, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран внеевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным…
Нашим европейским мещанам и не снится, что дальнейшие революции в неизмеримо более богатых населением и неизмеримо более отличающихся разнообразием социальных условий странах Востока будут преподносить им, несомненно, больше своеобразия, чем русская революция» [145, с. 379, 381].
Ленин видел цивилизацию как большую систему, которая или развивается, или, в застое, деградирует. Ее надо непрерывно воспроизводить и обновлять. Можно выделить устойчивое ядро этой системы, хотя подвижная и противоречивая «периферия» в конкретных ситуациях может маскировать это ядро. В ядре можно выделить структуры sine qua non — те, без воспроизводства которых в следующем поколении резко меняется вся система цивилизации. Воспроизводство цивилизации есть процесс динамичный — нелинейный, с кризисами и конфликтами. Это не сохранение чего-то данного и статичного, это развитие всех подсистем цивилизации в меняющихся условиях, но при сохранении ее культурного «генотипа», центральной цивилизационной матрицы.
Для России, чтобы вырваться из «исторической ловушки» и сохранить статус цивилизации, требовалась глубокая трансформация — сложное общенародное преображение. Это чувствовали практически все. Маяковский писал (1921):
Мастера,
а не длинноволосые проповедники
нужны сейчас нам.
…………
Пока канителим, спорим,
смысл сокровенный ища:
«Дайте нам новые формы!» —
несется вопль по вещам.

Крупные системные разработки новых государственных общественных и культурных форм были начаты в XX в. в Академии наук (см. гл. 9. Мировоззрение: отношения экономики и при
роды). Форсированное развитие общей культуры, массовой грамотности и науки Ленин считал ключевым условием не утратить устои цивилизации и обеспечить ее гармонизацию с советским строем. Для него эта функция государства была не менее важна, чем строительство системы власти, армии и коммуникации партии с массой.
Советское государство сразу начало большую школьную программу и культурную революцию. В ней соединились: волна потребности грамоты и современного рационального знания масс традиционного общества перед вызовом преобразований — с изменением картины мира и освоения новой парадигмы. Этот проект был в главных своих чертах реализован — в виде индустриализации, модернизации деревни, культурной революции, создания специфической системы народного образования, своеобразной научной системы и армии. В этом проекте возник кооперативный эффект взаимодействия разных типов знания — науки и знания доиндустриальной эпохи, которым владели средневековые мастера с их особым отношением «мастер — материал». Пафос модернизации замаскировал этот синтез, но работники и специалисты многое почерпнули из традиционного ремесленного знания.44
Важная инновация — создание единой трудовой общеобразовательной школы. Как известно, в ходе буржуазных революций на Западе была сконструирована школа «двух коридоров». Один коридор — для элиты (с «университетской» культурой), другой — для массы (с «мозаичной» культурой). У этих школ разные учебные программы и социальные уклады. В России дискуссии в выборе модели школы начались в конце XIX в. Сразу после Октябрьской революции была поставлена эта проблема.
29 октября 1917 г. была поставлена задача в кратчайший срок добиться массовой грамотности путем введения всеобщего обязательного и бесплатного обучения. В июле 1918 г. был созван I Всероссийский учительский съезд, объединивший основную массу учительства. В августе было принято «Положение о единой трудовой школе РСФСР». В 1919 г. был принят декрет «О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР», который обязывал все население от 8 до 50 лет обучаться грамоте на родном или русском языке. Эта массовая кампания, в которую было вовлечено не только учительство, но и грамотная молодежь из разных социальных групп, сыграла важную роль в консолидации общества вокруг программы строительства общероссийской школьной системы, которая воспринималась как большой национальный проект. После экспериментов утвердилась модель единой школы на основе «университетской» культуры для всех.
Форсированная и поддержанная обществом программа становления единой трудовой общеобразовательной школы выдержала экзамен Великой Отечественной войной. Дух новаторства был общим, культура России была на взлете.
Ленин очень много сделал, чтобы государство и общество не допустили разрыва непрерывности культурного развития России. В условиях той катастрофы, какой была революция в целом, это было почти невероятным достижением. Достаточная для обеспечения преемственности часть ученых, инженеров, управленцев, военных и гуманитарной интеллигенции включилась в советское
строительство и не была отторгнута революционной массой. Культура как национальное достояние была перенесена в советское общество и государство и стала базой для модернизации и развития.
Успех советской индустриализации и научно-технического строительства, победа в Великой Отечественной войне во многом были обязаны преодолению цивилизационного раскола. Это позволило на время нейтрализовать русофобию Запада. Россия (СССР) была признана как полноправная цивилизация массовым сознанием Запада или, по крайней мере, перестала балансировать на грани «страны-изгоя».
Особенно надо рассмотреть советскую программу строительства научно-технической системы. Эта программа — ключ к изучению всего советского цивилизационного проекта.
После Октября, в конце 1917 г. и начале 1918 г., были подняты и пересмотрены наброски больших проектов, созданных в Академии наук. Была начата разработка научной политики и строительство большой системы (включая атомную программу — в 1918 г.). Только в 1918-1919 гг. было создано 33 ключевых НИИ (структуры, рожденные в российской науке), в 1923 г. их число достигло 56 и в 1929 г. 406.
К середине 1920-х гг. резко снизилась младенческая смертность в России, в результате средняя продолжительность жизни русских сразу подскочила на 12 лет. Это было достигнуто интенсивной и массовой научной и культурно-просветительной работой. Проведенные в 1920-е гг. большие санитарные и противоэпидемические программы предотвратили эпидемии и резко снизили заболеваемость инфекционными болезнями, ликвидировали особо опасные инфекции.
Ленин призывал своих соратников, в разных контекстах, что социалистическая Россия, будучи цивилизацией, должна налаживать многосторонние отношения с другими цивилизациями, даже если имеются противоречия с ними формационного и идеологического характера. Эта культура была свойственна и в прошлом России — в ней не было буржуазного национализма и шовинизма, русская культура их отвергала. Не разжигали национальной ненависти к французам в 1805-1812 гг., не разжигал Лев Толстой национальной ненависти к англичанам в «Севастопольских рассказах», не разжигали в России национальной ненависти к туркам в 1877 г. — и даже к немцам в 1914 г.45
Сам Ленин принимал меры к тому, чтобы в советско-польской войне не возникало национальной ненависти. В мае 1920 г. он написал в Секретариат ЦК РКП(б): «Предлагаю директиву: все статьи о Польше и польской войне просматривать ответственным редакторам под их личной ответственностью. Не пересаливать, т. е. не впадать в шовинизм, всегда выделять панов и капиталистов от рабочих и крестьян Польши» [212].
Красноречиво участие Ленина в организации срочного создания национальной метрологии и стандартизации промышленности — важного института промышленных стран. В Российской империи в 1890 г. законом была введена метрическая система мер, но ввести ее не удалось ни царскому, ни Временному правительствам. Поэтому сразу после совершения Октябрьской революции руководство Главной Палаты мер и весов (в прошлом директором ее был Д.И. Менделеев) обратилось в Совнарком, и в 1918 г. был издан декрет и стала вводиться метрическая система. Даже во время Гражданской войны для отливки метрических гирь был выделен драгоценный чугун, и торговцы в

короткие сроки были снабжены этими гирями. Первая глава книги о ГОЭЛРО была посвящена объяснению смысла и значения реформы мер и весов, а предисловие к книге написал Ленин.
До 1917 г. в России, где множество предприятий принадлежало иностранным фирмам, применялись три системы мер: старая русская — с пудами и фунтами, британская (с дюймами) и метрическая. Государственным актом, положившим начало стандартизации в СССР, был подписанный Лениным декрет «О введении международной метрической системы мер и весов». В 1923 г. был создан Комитет эталонов и стандартов, который разрабатывал стандарты на меры длины, резьбы, калибры. В 1924 г. было организовано Бюро промышленной стандартизации, оно руководило деятельностью 120 рабочих комиссий, которые разрабатывали общепромышленные стандарты. В 1925 г. Совнарком СССР организовал Комитет по стандартизации при Совете Труда и Обороны. В работе Комитета участвовали известные ученые. Комитет стал вводить первые обязательные общесоюзные стандарты, получившие силу государственного закона [208].
Промышленность получила метрологию и стандартизацию, СССР становился цивилизацией с промышленностью высшего класса. Не менее красноречива ликвидация в РФ в 2003 г. Госстандарта, а начиная с 2010 г. ГОСТы перестали быть обязательными для исполнения.
В нашей исторической литературе было мало текстов о той стороне деятельности Ленина, которую можно назвать проектирование и воспроизводство цивилизации. Все проекты, представления и объяснения процессов становления новых институтов — это производные от изучения и воспроизводства больших систем, разных ипостасей целостной сущности — например, России. Народ, общество, государство, хозяйство и цивилизация с ее взаимодействием с человечеством — это срезы целого, которые упрощают в сознании действовать с отдельными образами и их блоками.
Ленин сумел показать и объяснить какое-то частное явление, во времени, и парой фраз соединил это явление с сущностями высшего уровня. Например, он в множестве простых реплик объяснил, почему России нельзя закрываться в патриархальной общине, а надо взаимодействовать с другими цивилизациями, даже идеологически чуждыми. Он говорил, что необходимо освоить самую современную промышленность, науку и технику, но не став объектом эксплуатации мирового капитала. Это поняли почти все, и почти на целый век мы были народом с «антропологическим оптимизмом», важным ресурсом СССР, — и его уважали. Поэтому мышление и методологию объяснения Ленина ценили его современники широкого диапазона во всем мире — Рассел и Эйнштейн, Грамши и Кейнс, Сунь Ятсен и Махатма Ганди.
Жаль, что в советском образовании Ленин был канонизирован, а структуры его мышления и рассуждений нам не представили.

Послесловие автора из книги С.Г.Кара-Мурзы "Ленин. Алгоритм революции и образ будущего."
Кара-Мурза С.Г. Ленин. Алгоритм революции и образ будущего. [Fb2- 328k] (Москва: Академический проект, 2018)
http://publ.lib.ru/ARCHIVES/K/KARA-MURZA_Sergey_Georgievich/_Kara-Murza_S.G..html#083

Послесловие автора

С волнением работал я над этой небольшой книгой. Неожиданно образы, которые ушли в историю и закристаллизовались в нашей памяти, как будто ожили и заговорили — и не так, как их представляли в школе, в университете, в литературе и в спорах. Во время катастрофы «перестройки», краха СССР, расстрела Верховного Совета РФ, а сейчас вдыхая гарь от пожара Украины, пришлось все чаще обращаться к образам, мыслям и действиям наших дедов и прадедов. Их мысли и действия — террор народников и эсеров, воображение и практика революций, которые переросли в Гражданскую войну революционеров, желавших России социализма, а потом невероятные, форсированные и трагические программы 1930-х гг., небывалый рывок Великой Отечественной войны и труд возрождения России-СССР. Мое поколение еще лично общалось с этими людьми, и молодежь в 1950-1960-е гг. могла совмещать их рассуждения и оценки с послевоенной реальностью советского строя.
К этим образам ушедших поколений пришлось обращаться потому, что очень много похожего и общего оказалось в мыслях и действиях людей нашей противоречивой культуры во время той катастрофы 1917 г. — и новой, нашей, современной. Попытки выхода из новой катастрофы буксуют, и, главное, нет у нас карты нашей преобразованной местности, она покрыта туманом, пылью и дымом. Трудно нам всем определить ориентиры наших целей и маршруты путей. Наше население в целом еще имеет высокий уровень образования и в массе своей сохраняет важные элементы совести и солидарности. Но почему даже близкие друзья не могут согласовать образ нашей актуальной постсоветской реальности и определить приблизительно вектор спасительного движения?
Конечно, это состояние общества объясняется многими причинами. Всегда во время кризиса, при котором распадается мировоззренческая основа и люди сомневаются в прежних ценностях, происходят дезинтеграция общества, деградация мышления и коммуникации — наступает нигилизм (см. [215]).
В. Гейзенберг, физик и философ, писал: «Характерной чертой любого нигилистического направления является отсутствие твердой общей основы, которая направляла бы деятельность личности.
В жизни отдельного человека это проявляется в том, что человек теряет инстинктивное чувство правильного и ложного, иллюзорного и реального. В жизни народов это приводит к странным явлениям, когда огромные силы, собранные для достижения определенной цели, неожиданно изменяют свое направление и в своем разрушительном действии приводят к результатам, совершенно противоположным поставленной цели. При этом люди бывают настолько ослеплены ненавистью, что они с цинизмом наблюдают за всем этим, равнодушно пожимая плечами» [216].
Мы с товарищами в 1990-е гг. считали, что «перестройка», крах СССР и разрушительные «реформы» нанесли всему нашему населению слишком тяжелую культурную травму, но со временем она залечится (на основе наших рассуждений и изучения признаков повреждения массового сознания была издана книга «Потерянный разум» [217]). Но удивляло, что восстановление здравого смысла и логики проходило очень медленно. Поскольку все мы знали, что российское общество за 1905-1925 гг. пережило длительный и глубокий катастрофический кризис, и теперь многие стали искать и читать исторические тексты и воспоминания очевидцев. Надо было что-то почерпнуть из
опыта дедов и прадедов. При этом обнаружилось странное явление, мимо которого прошло наше образование, а сейчас, на фоне нынешнего состояния, оно представляется удивительным и угрожающим.
Это явление состоит вот в чем.
В 1902 г. в России поднялась волна массовых восстаний крестьян, организованных общинами. Организовалась деревня! Масса крестьян имели стратегические цели и выработали технологию борьбы — со строгими нормами. Историк крестьянства В.П. Данилов пишет: «В России начиналась крестьянская революция, на основе которой развертывались все другие социальные и политические революции, включая большевистскую революцию в октябре 1917 г… В 1902 г. на историческую сцену выступил новый крестьянин — крестьянин эпохи революции» [218].
Т. Шанин пишет: «Описания тех событий очень похожи одно на другое. Массы крестьян с сотнями запряженных телег собирались по сигналу зажженного костра или по церковному набату. Затем они двигались к складам имений, сбивали замки и уносили зерно и сено. Землевладельцев не трогали. Иногда крестьяне даже предупреждали их о точной дате, когда они собирались “разобрать” поместье… Все отчеты подчеркивали чувство правоты, с которым обычно действовали крестьяне, что выразилось также в строгом соблюдении установленных ими же самими правил, например, они не брали вещей, которые считали личной собственностью…
Все эти действия были хорошо организованы на местах и обходились без кровопролития… Крестьянские действия были в заметной степени упорядочены, что совсем не похоже на безумный разгул ненависти и вандализма, который ожидали увидеть враги крестьян, как и те, кто превозносил крестьянскую жакерию. Восставшие также продемонстрировали удивительное единство целей и средств, если принимать во внимание отсутствие общепризнанных лидеров или идеологов, мощной, существующей долгое время организации, единой общепринятой теории переустройства общества и общенациональной системы связи» [24, с. 156, 169].
Осенью 1905 г. крестьянская война охватила практически все регионы помещичьего землевладения. В ходе революции возник целый ряд «крестьянских республик», некоторые просуществовали целый год. Но для нашего вопроса в 1905-1907 гг. еще важнее волна составлений сельскими сходами приговоров и наказов, которых посылали в учрежденную Государственную Думу, вопреки запретам подавать петиции и прошения.
Фундаментальная однородность требований в наказах, полученных из самых разных мест России, говорила о зрелости установок огромной общности крестьян (см. [219]). Так, требование отмены частной собственности на землю содержалось в 100 % документов, причем в 78 % наказов просили, чтобы передача земли крестьянам была проведена Думой, а не правительством. Реформу Столыпина крестьяне отвергали принципиально и непримиримо, а вот положительные требования: 84 % наказов требовали введения прогрессивного прямого подоходного налога, среди неэкономических форм жизнеустройства выделялись всеобщее бесплатное образование (100 % документов), свободные и равные выборы (84 %).
Как объяснить, что крестьяне, которые составляли 85 % населения России, в большей части неграмотные, не имевшие своей прессы и политических партий, создали целеустремленное и убедительное революционное движение с программой, выраженной ясным и эпическим языком с понятными и художественными образами. Как мы все, наша советская интеллигенция, этого не увидела, не услышала и не поняла! Как мы просмотрели тексты ведущего социолога того времени М. Вебера («Русские штудии»), который выучил русский язык, чтобы следить за революцией 1905-1907 гг., и который пришел к выводу, что мировоззренческая основа русской революции — крестьянский общинный коммунизм?
Русские рабочие тогда в подавляющем большинстве были рабочими в первом поколении и по своему типу мышления во многом оставались крестьянами. В 1905 г. половина рабочих-мужчин еще имела землю, и эти рабочие возвращались в деревню на время уборки урожая. Очень большая часть рабочих жила холостяцкой жизнью в бараках, а семьи их оставались в деревне. В городе они чувствовали себя «на заработках». Между рабочими и крестьянами в России поддерживался постоянный и двусторонний контакт. Даже и по сословному состоянию большинство рабочих были записаны как крестьяне.
Понятно, что рабочие в промышленных коллективах и в городе освоили иные знания, язык и навыки рационального мышления, чем крестьяне. Русские рабочие много читали, познакомились в кружках, на митингах и через литературу с социал-демократией, с представлениями марксизма.46 Но они, как и крестьяне, обдумывали и обсуждали перспективы будущего, вырабатывали устойчивые системы ценностей. Но только теперь, в последние тридцать лет, перед нами возникла проблема: почему тогда у российской интеллигенции сложилась внутренне противоречивая и неустойчивая мировоззренческая платформа. Это сложная проблема, и ее надо и сегодня учитывать.
М.М. Пришвин писал после Февральской революции о состоянии умов тех, кто был элитой интеллигенции и ядром социальной базы либерального проекта: «Господствующее миросозерцание широких масс рабочих, учителей и т. д. — материалистическое, марксистское. А мы — кто против этого — высшая интеллигенция, напитались мистицизмом, прагматизмом, анархизмом, религиозным исканием, тут Бергсон, Ницше, Джемс, Меттерлинк, оккультисты, хлысты, декаденты, романтики. Марксизм, а как это назвать одним словом и что это?».
Надвигающийся крах государственности и предчувствие еще более тяжелых катастроф произвел в умонастроении интеллигенции шок, который на время деморализовал ее как активную общественную силу. Возникла необычная социальная фигура «и.и.» — испуганный интеллигент. Его девизом было: «Уехать, пока трамваи ходят».
Перед революцией интеллигенты собирались у друзей, обсуждали ситуацию, спорили. Многие переписывали или перепечатывали речи депутатов Думы (речь Милюкова 1 ноября 1916 г. разошлась по всем губерниям). Власти ужесточили надзор, запретили собрания. Интеллигенты собирались на квартирах, возникло что-то вроде «клубов». Горький так выразил установку интеллигенции: «Главное — ничего не делать, чтобы не ошибиться, ибо всего больше и лучше на Руси делают ошибки».
Революция так дезориентировала интеллигенцию, что многие современники с удивлением говорили о ее политической незрелости и даже невежестве. Так, философ и экономист (тогда меньшевик) В. Базаров заметил в те дни: «Словосочетание “несознательный интеллигент” звучит как логическое противоречие, а между тем оно совершенно точно выражает горькую истину» (см. [220]).
Но все-таки за период 1917-1920 гг. подавляющее большинство населения, включая интеллигенцию и большинство активных противников советской власти, исходя из опыта и реальности сделали рациональные выводы: 99 % примирились и включились в строительство и жизнь СССР, а 1% эмигрировали. Урон в образованном слое был велик, но вскоре и значительная часть эмигрантов стала помогать СССР и морально, и делом. А что же теперь? Уже тридцать лет продолжается, хотя вяло, дезинтеграция и общества, и нации (бывшего советского народа). Ни у какой социокультурной общности не сложилось стремления к какой-то цели и миссии.
Вот важное исследование (2012 г.) уровня эмпатии, которую считают главным психологическим условием успеха проекта, института, типа отношений и др. Из большого списка позиций приведем две: «Был задан вопрос: “Какие отношения между людьми в обществе являются, с Вашей точки зрения, нормальными?”. Для их характеристики предлагалась пара: “взаимопомощь / каждый сам за себя”. Выяснилось, что для подавляющего большинства респондентов (86 %) нормальным в отношениях является готовность к взаимной помощи… После выяснения доминантной нормы, был задан вопрос: “С учетом данного Вами ответа, являются ли отношения между людьми в сегодняшнем российском обществе нормальными?”. Из числа респондентов, определивших в качестве нормы “взаимопомощь”, считают отношения между людьми в сегодняшней России нормальными только 14 %. Соответственно, 86 % сограждан из данной — доминирующей — группы респондентов определили сложившиеся отношения в качестве не соответствующих норме…
Очевидно, что взаимопомощь все еще является нормой отношений между людьми для большинства наших сограждан. Соответственно, текущее положение дел в данной системе общественных отношений воспринимается в качестве не нормального, то есть, люди признают, что в реальных отношениях доминирует антитеза — принцип “каждый сам за себя”. Налицо явное рассогласование между нормой в коллективных представлениях и социальной фактичностью…
При исследовании отношений между государством и гражданами было предложено выбрать из пары: “граждане должны обладать возможностью влиять на государственную политику / влияние граждан на государственное управление — необязательно”. Выяснилось, что 88% соотечественников разделяют первое мнение…
После фиксации доминантной нормы, был задан вопрос: “С учетом данного Вами ответа, являются ли отношения между государством и гражданами в сегодняшнем российском обществе нормальными?”. 93 %, считающих нормой возможность граждан влиять на государственное управление, ответили на этот вопрос отрицательно» [221].
В России, которая остается великой державой, ответственной перед своим населением и всем человечеством, общество и государство сохраняют главные системы, связанные с угрозами и рисками. Хаос в России — угроза глобальная. Но в ряде постсоветских республик деградация прогрессирует,
присмотритесь к Украине или Грузии, вспомните эти республики хотя бы в конце 1970-х гг., их науку и культуру, образ жизни. Но картина мира их граждан, их нормы и ценности, рациональность и коммуникации были недееспособны, произошли социальные и культурные катастрофы — и граждане как будто с радостью нырнули в омут.
Чем же отличались граждане СССР, которые доминировали с 1920 до 1960 гг.? Какой инструмент работал в их сознании и постепенно, с каждым поколением, терял свою работоспособность?
Выскажу свое субъективное мнение.
Во-первых, будем говорить о внутренних факторах, которые помогли привести СССР до кризиса 1980-х гг., с которым советский строй не справился. Это не значит, что внешние факторы были несущественны для судьбы СССР. Напротив, советский строй не устоял против разрушительного воздействия союза внутренних и внешних антисоветских сил, который и сложился в 1970-1980-е гг. Скорее всего, без этого обе группы сил порознь справиться с советской системой не смогли бы. Но для нас факторы внешней среды были данностью, устранить которую было невозможно — холодную войну отменить было нельзя. Для нас надо обдумать те переменные, на которые общество и государство были обязаны влиять. Но не влияли — не умели и не видели.
Во-вторых, надо учесть, что официальная советская история была мифологизирована, и нам до сих пор требуются большие усилия, чтобы уйти от ее стереотипов. Многое в моем суждении покажется непривычным, многое трудно будет встроить в устоявшиеся современные взгляды. Советское образование и история «берегли» нас от тяжелых размышлений и кормили упрощенными, успокаивающими штампами. И мы не вынесли из истории уроков, даже из Гражданской войны.
Мы, например, не задумывались над тем, почему две марксистские революционные социалистические партии, даже, точнее, фракции одной партии (большевики и меньшевики) оказались в той войне по разные стороны фронта. Советские экономисты обучались в Академии народного хозяйства им. Г.В. Плеханова, а Плеханов считал Октябрьскую революцию реакционной. Причины этого надо было понять всем! Но эту проблему замели под ковер, и это было наше слабое место.
Рубежом в развитии советского общества была Великая Отечественная война. Накопленная в войне энергия резко интенсифицировала процессы строительства и развития, рост экономики стал экспоненциальным. Происходила ускоренная форсированная урбанизация. В 1950 г. в СССР в городах жили 71 млн человек, а в 1990 г. — 190 млн. В 1990 г. 40,3% всех городов СССР были созданы после 1945 г. (и 69,3 % — созданные после 1917 г.). Новые города населялись молодежью послевоенного поколения. Общество быстро менялось — и демографически, и в своей социальной структуре, и по образу жизни. Резко увеличилась мобильность населения — за период 1950-1990 гг. пассажирооборот общественного транспорта вырос в 12 раз. В 1959 г. в народном хозяйстве высшее законченное образование имели 3,3 млн человек, в 1970 г. — 7, 5 млн и в 1989 г. — 20,2 млн человек (14,5 %).
Перемены происходили очень быстро, и общество находилось в состоянии трансформационного стресса. Города были построены, но становления городского образа жизни, отвечающего явным и неявным потребностям людей, произойти еще не могло. Откуда вырос советский проект и какие
потребности его создатели считали фундаментальными? Он вырос прежде всего из крестьянского мироощущения. Отсюда исходили представления о том, что необходимо человеку, что желательно, а что — лишнее, суета сует. Новым важным измерением в этой структурной трансформации стала смена поколений. Подростки и молодежь 70-80-х гг. XX в. были поколением, не знавшим ни войны, ни массовых социальных бедствий, а советская власть говорила с ними на языке «крестьянского коммунизма», которого они не понимали, а потом стали над ним посмеиваться.
Тот социализм, что строили большевики и весь народ, был эффективен как проект людей, испытавших беду. Это могла быть беда обездоленных и оскорбленных социальных слоев, беда нации, ощущающей угрозу колонизации, беда разрушенной войной страны. Но тот проект не отвечал запросам общества благополучного — общества, уже пережившего и забывшего беду как тип бытия.
Переход к новому этапу общественного развития происходил при остром дефиците знания о советской системе в новых условиях. Это особенно проявилось у молодежи. В 1956 г. в МГУ уже ощущалось то, чего пока что не замечалось в населении в среднем — неблагожелательное инакомыслие в отношении советской системы. В массе все бывают чем-то недовольны, кряхтят и ругаются, но не подводят под это теоретическую базу, это было «бытовое» недовольство. А в элитарной среде студентов гуманитарных факультетов это инакомыслие было другого типа — «концептуальное». Они читали философов, Маркса, Троцкого, от них волны докатывались и до всех факультетов.
Кризис легитимности вызревал 30 лет с 1960 г. Под новыми объективными характеристиками советского общества 1970-х гг. скрывалась невидимая опасность для общественного строя — быстрое и резкое ослабление, почти исчезновение, его прежней мировоззренческой основы. В то время официальное советское обществоведение утверждало (и большинство населения искренне так и считало), что мировоззренческой основой является марксизм, оформивший в рациональных понятиях стихийные представления трудящихся о равенстве и справедливости. Эта установка была ошибочной.
Мировоззренческой основой советского строя был общинный крестьянский коммунизм. Западные философы иногда добавляли, что он был лишь «прикрыт тонкой пленкой европейских идей». В 1960-е гг. вышло на арену новое поколение интеллигенции из городского «среднего класса». В ходе индустриализации, урбанизации и смены поколений философия крестьянского коммунизма теряла силу и к 1960-м гг. исчерпала свой потенциал, хотя важнейшие ее положения сохраняются и поныне, в коллективном бессознательном — уже недееспособным в политике.
Глубокие изменения в образе жизни, структуре общества и в культуре требовали перехода от механической солидарности к органической. В период «сталинизма» советское общество было консолидировано механической солидарностью — все были трудящимися, выполнявшими великую миссию. Все были «одинаковыми» по главным установкам, это общество было похоже на религиозное братство. С 1960 г. изменялась структура занятости, от традиционных профессий очень быстро стали отпочковываться новые специальности — во всех отраслях.
Так, в 1950 г. в СССР было 162 тыс. научных работников, а в 1975 г. — 1223 тыс. Каждая группа ученых становилась специфическим сообществом — со своим профессиональным языком, теориями
и методами, с информационной системой и школой. Каждое такое сообщество формировалось как сгусток субкультуры. И этот процесс происходил во всей деятельности общества. Связи механической солидарности не распались, но ослабли, многих стало тяготить само требование «единства». Требовалось плавное формирование органической солидарности, не допуская разрыва и вакуума в сфере солидарности — к более сложной системе отношений. К несчастью, общественные и гуманитарные науки СССР с этой задачей не справились (и сегодня не справляются).
Но обществоведение не отреагировало, оно сохраняло иллюзию стабильности системы ценностей и установок людей, а значит, и иллюзию стабильности общественного строя. Такую ошибку сделала монархия, но советское обществоведение из этого не извлекло урока и продолжало поддерживать веру в магическую силу Октябрьской революции и Победы (см. [222]).
Для консолидации советского общества и сохранения гегемонии политической системы требовалось строительство новой идеологической базы, в которой советский проект и на первом, и на новом этапе был бы изложен на рациональном языке, без апелляции к подспудному мессианскому чувству революции. Взрывное возникновение множества групп с разными когнитивными структурами и ценностями создало для политической системы ситуацию реальной невозможности пересобрать новое население в общество и нацию на старой платформе, но старая партийно-государственная машина не могла ни понять, ни предвидеть, ни выработать новые технологии. Уважаемые руководители-старики (как Брежнев или Суслов) этой проблемы не видели, т. к. в них бессознательный большевизм и его стереотипы были еще живы, а новое поколение номенклатуры искало ответ на эту проблему (осознаваемую лишь интуитивно) в марксизме (или в образе Запада), где найти ответа не могло. Это вызвало идейный кризис в среде партийной интеллигенции.47

Послесловие автора из книги СГКМ "Ленин. Алгоритм революции и образ будущего."
Кара-Мурза С.Г. Ленин. Алгоритм революции и образ будущего. [Fb2- 328k] (Москва: Академический проект, 2018)
http://publ.lib.ru/ARCHIVES/K/KARA-MURZA_Sergey_Georgievich/_Kara-Murza_S.G..html#083

Послесловие автора (часть 2)

Мировоззренческий кризис порождает кризис легитимности политической системы, а затем и кризис государства. Ю. В. Андропов в 1983 г. так определил состояние общественного сознания: «Мы не знаем общества, в котором живем». Это состояние ухудшалось: незнание превратилось в непонимание, а затем и во враждебность, дошедшую у части элиты до степени паранойи. Незнанием была вызвана и неспособность руководства выявить и предупредить назревающие в обществе противоречия, найти эффективные способы разрешить уже созревшие проблемы. Незнание привело и само общество к неспособности разглядеть опасность начатых во время перестройки действий по изменению общественного строя.
Почему эрозия мировоззренческой матрицы советского строя не вызвала действий руководителей государства и КПСС и их помощников — профессоров и академиков, пока к власти не пришло «поколение Горбачева»? Можно предположить, что они с их типом знания и методологии были не на высоте этой задачи. Их образование базировалось на историческом материализме, проникнутым механистическим детерминизмом. Они, сами не заметив, вернулись в ту парадигму, в которой проектировалась Февральская революция и отвергалась Октябрьская революция. Интеллектуальная элита КПСС методологически вернулась к «антисоветскому марксизму» — не видя этого. Поэтому большая часть этой элиты легко перешла в колею Горбачева, Яковлева, Чубайса и т. д. Этот процесс кончился интеллектуальной катастрофой (см. [223]).
Почему советская интеллигенция и масса образованных граждан постепенно утратили навыки рефлексии о прошлом и предвидении рисков впереди? Работая над этой книжкой, я читал много текстов Ленина, в том числе, непосредственно не связанных с темой книги, и пришел к выводу, что в 1950-1960-х гг. сошли с общественной сцены поколения, натренированные анализировать реальность и предвидеть угрозы. Тренером в этом деле для советского общества был Ленин. Много его соратников хорошо усвоили важные приемы мышления и воображения, они передавали эти навыки и сотрудникам, и всем гражданам, но другого такого тренера больше не нашлось. А писать учебники и методологические трактаты Ленину время не дало.
Почему же соратники Ленина не собрали его суждения и объяснения и не превратили их в учебные пособия? Я считаю, что соратники, рабочие и крестьяне, подумав, с его суждениями соглашались и считали, что это все понятно — это же не высокая наука и не философия. Считалось, что ученые и философы — это Гегель и Маркс, а позже — Ильенков и Мамардашвили. Так, видимо, считали наши идеологи и академики-обществоведы. Это общая ошибка, и задумались об этом совсем недавно, когда обнаружилась наша беспомощность.
Другой вывод, к которому я пришел, такой. Советские граждане первого периода (1917-1950 гг.) обдумывали сложные проблемы, объяснения Ленина и последующих руководителей. Они мыслили в «методологической системе Ленина», сложившейся к 1917 г. Можно сказать, эта система была принята большинством уже к Октябрьской революции (важно, что на нее перешли не только те, кто признали советскую власть, но и их оппоненты — они мысленно вели спор или диалог в этой системе).
Но Ленин говорил и писал по каждой конкретной проблеме на естественном языке, почти обыденном, и опирался на здравый смысл для объяснений. Люди понимали проблему и доводы для решения — большинство соглашалось, другие сомневались или отрицали. Они осваивали реальность и будущее в каждом конкретном явлении, почти из эмпирического опыта, потому что они получали объяснения, которые создавали образы. Но, похоже, никто не думал, что познавательная «обработка» всех этих явлений опиралась на новую и сложную методологическую систему.
В этой форме мышление и Ленина, и его аудитории, опиралось на знание и на понимание особого типа, которое называется неявное знание.48 Эта форма познания и визуализация образов явлений в 1960-1970-х гг. интенсивно изучались в гносеологии и науковедении. А с середины 1980-х гг. в СССР было не до науковедения, и сейчас стоит о нем вспомнить. Вот некоторые стороны этого интеллектуального инструмента.
Хотя наука с самого начала декларировала свой рациональный характер и полную формализуемость всех своих утверждений (то есть возможность однозначно и ясно их выразить понятиями), любой человек, мало-мальски знакомый с научной практикой, знает, что это миф. Рациональное и формализуемое знание составляет лишь видимую часть айсберга тех «культурных ресурсов», которыми пользуется ученый. Интуиция, воображение, метафоры и образы играют в его работе огромную роль, одинаково важную как в мыслительном процессе, так и в представлении выводов.
Важным источником неявного и даже неформализуемого знания в науке является чувственное, т. н. «мышечное мышление». У многих ученых развита способность ощущать себя объектом исследования. Так, Эйнштейн говорил, что старается «почувствовать», как ощущает себя луч света, пронизывающий пространство. Уже затем, на основании этих ощущений он искал способ формализовать систему в физических понятиях. Этот тип знания, не поддающийся формализации, плохо изучен, однако очень многие ученые подчеркивают его большое значение (я думаю, что в химии без этого нельзя, только мало кто сознается). Для обозначения и осмысления явлений ученые пользуются нестрогой терминологией из вненаучной практики — понятиями, основанными на здравом смысле.
Писатель, фантаст и бихевиорист А. Кёстлер в большой книге «Дух в машине»49 пишет: «Есть популярное представление, согласно которому ученые приходят к открытию, размышляя в строгих, рациональных, точных терминах. Многочисленные свидетельства указывают, что ничего подобного не происходит. Приведу один пример: В 1945 г. в Америке Жак Адамар организовал в национальном масштабе спрос выдающихся математиков по поводу их методов работы. Результаты показали, что все они, за исключением двух, не мыслят ни в словесных выражениях, ни в алгебраических символах, но ссылаются на визуальный, смутный, расплывчатый образ. Эйнштейн был среди тех, кто ответил на анкету так: “Слова языка, написанные или произнесенные, кажется, не играют никакой роли в механизме мышления, который полагается на более или менее ясные визуальные образы и некоторые образы мускульного типа. Мне кажется, то, что вы называете полным сознанием, есть ограниченный в пределах случай, который никогда не может быть законченным до конца, что сознание — это узкое явление”.
Утверждение Эйнштейна типично. По свидетельству тех оригинальных мыслителей, которые взяли на себя заботы проследить за своими методами работы, вербализованное мышление и сознание в целом играет только подчиненную роль в короткой, решающей фазе творческого акта как такового. Их фактически единодушное подчеркивание спонтанности интуиции и предчувствий бессознательного происхождения, которые они затрудняются объяснить, показывают нам, что роль строго рациональных и словесных процессов в научном открытии была широко переоценена, начиная с эпохи Просвещения. В творческом процессе всегда существует довольно значительный элемент иррационального, не только в искусстве (где мы готовы признать его), но и в точных науках тоже. Ученый, который, столкнувшись с трудной проблемой, отступает от точного вербализованного мышления к смутному образу» [224].
Надо подчеркнуть, что ученые, которые используют «интуиции и предчувствия бессознательного происхождения» и смутные образы, вовсе не сдвигаются к мистике и бессознательному, это удел визионеров, гадалок и юродивых. Ученые, после фазы осмысления свой запас «неявного знания», включает вербализованное мышление, так что доводы и выводы передаются получителям в рациональных знаках. Не зря Эйнштейн предупредил: «Сначала я нахожу, потом ищу». Ленин как раз выделялся из массы ученых тем, что он скрупулезно проверял и контролировал результаты своего «неявного знания».
То, что он высказывает как предположения, проверялось им анализом реальности. Поэтому очень часто его решения вдруг изменяются к удивлению и даже протесту его сотрудников. Это бывало, если разумное предположение оказывалось неприемлемым для рабочих (как проект государственного капитализма) или становилось неприемлемым для крестьян (как институт военного коммунизма после завершения Гражданской войны). Ленин убедительно объяснял, представляя состояние всей системы кризисного общества.
При этом Ленин в своих объяснениях не допускал давления на эмоции, его выступления были совершенно рациональными. Из текстов Ленина тщательно изгонялись все «идолы Бэкона». Философ науки П. Фейерабенд считал работу Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме» классическим текстом, отвечающим нормам рациональности модерна, и предлагал использовать его как учебный материал по методологии науки.
Между тем в методологии науки с предположениями и образами возникают сложные проблемы. Ученому приходится заменять реальный объект его моделью. Иными словами, необходимо превратить реальный объект в его упрощенное описание, это превращение — важный этап исследования. Отсекая все лишнее, исследователь вносит неопределенность. Для решения многих вопросов нет надежных, неоспоримых оснований, и ученый вынужден делать предположения.
Но в дебатах по конкретной проблеме часто нет возможности проверить предположения, более того, обычно дело не доходит даже до их явной формулировки. Первоначальные предположения, часто не вспоминаются, а для политических решений именно они бывают очень важны (особенно выпукло это представлено в доктрине Февральской революции, не будем уж касаться реформы 1990-х гг.). Дело бывает еще хуже. Не только сомнительные предположения не формулируются, но и определения понятий не дается, и дебаты часто становятся не просто спектаклем, а театром абсурда — никто друг друга не понимает, каждый говорит со своим никому неизвестным смыслом.
П. Фейерабенд в своем труде «Диалог о методе» писал: «Вообразите ученых в любой области исследований. Эти ученые исходят из фундаментальных предположений, которые вряд ли когда-нибудь ставятся под вопрос. Имеются методы изучения реальности, которые считаются единственными естественными процедурами, и исследование заключается в том, чтобы применять эти методы и эти фундаментальные предположения, а не в том, чтобы их проверять. Вероятно, что предположения были введены в свое время, чтобы разрешить конкретные проблемы или устранить конкретные трудности и что в тот момент не забывали об их характере. Но это время давно прошло. Сейчас и не вспоминают о предположениях, в терминах которых определяется исследование» [225].
Ленин не забывал свои предположения и не держался за них, он регулярно разбирал их состоятельность. Он был политиком и революционером, но в основе — именно ученым. Сочетание этих типов мышления было редкостным качеством.
Непременный секретарь Академии наук С.Ф. Ольденбург писал (1927 г.): «Несомненно, что наука близка Ленину, что в его жизни она занимала большое место и что понять Ленина вполне мы сможем, только если выясним для себя его отношение к науке. Мы все знаем, что он автор научных трудов, но не это, по-моему, является в какой-нибудь мере решающим в вопросе о Ленине и науке, и
если бы он и не написал этих трудов, то место, которое занимала в его жизни наука, осталось бы, несомненно, тем же…
Когда мы всматриваемся в миросозерцание Ленина, этого великого практика и борца, то мы видим, что он прежде всего вырабатывает теорию, т. е. то, что он считает научною базою для своих практических выводов…
В край угла построения собственного мировоззрения и всего строительства новой жизни Ленин ставит науку. Мне приходилось слышать,… что на протяжении тысяч страниц его сочинений и речей о науке почти не говорится. Возражение это, по-моему, свидетельствует лишь об одном: делающие его, очевидно, невнимательно вчитались и вдумались в эти тысячи страниц. Неужели же они ожидали найти в них трактаты о науке?.. Неужели же так непонятно, что Ленин разумел под электрификацией России, о которой он говорил на каждом шагу? Кажущаяся узко-специальнотехнической и действительно узкотехническая электрификация есть вместе с тем символ, символ полного переустройства всей жизни» [93].
С.Ф. Ольденбург понял, что Ленин — ученый редкостного типа, что он был бы великим, даже «если бы он и не написал этих трудов». То, что Ленин написал «тысячи страниц» и что некоторые «невнимательно вчитались и вдумались», С.Ф. Ольденбург объясняет тем, что Ленин «прежде всего вырабатывал теорию». Это простое предположение, но в действительности Ленин не вырабатывал теории, его выводы и доводы были понятны для большинства, как будто это откровения. В них именно вдумывались, даже и те, кто были не согласны из-за расхождений ценностей. А многие несогласные внимательно вчитались и вдумались — и соглашались. Так было почти всегда при обсуждениях сложных проблем в руководстве партии большевиков, такие ситуации отмечены почти во всех главах этой книжки.
И из науковедения (в психологии научного творчества), и из опыта в научной лаборатории известно, что среди ученых есть сотрудники, обладающие способностью быстро перебирать в уме образы возникшей проблемы и факторы, которые на нее воздействуют. И такой сотрудник думает-думает — и натыкается на образ такой конфигурации, которая, вот она! Она может разрешить проблему, хотя иногда всем кажется абсурдом (примерно так Плеханов реагировал на Апрельские тезисы). Иногда, если есть время, кто-то, исходя из этой идеи, разрабатывает теорию.
Вспомним, что Бертран Рассел написал: «Можно полагать, что наш век войдет в историю веком Ленина и Эйнштейна, которым удалось завершить огромную работу синтеза». Но сложный синтез — это и есть революция в науке.
В этом особенность мышления Ленина как ученого. Синтез разных систем обычно бывает результатом не вычислений, а «неявного знания», не перебором формул, а визуализацией образа соединения разных сущностей. Конрад Лоренц однажды использовал известный афоризм: «Творить — значит, соединять».
В философии науки в 1960-1970-х гг. было много внимания к этой миссии в процессе творчества. В науковедении США называли генералистами научных работников и конструкторов, обладавших такой способностью. Это те, которые в воображении «видят» образы больших систем и отдель
ных систем, которые могут сблизиться и под каким-то воздействием соединиться, создавая совершенно новую систему. А дальше они должны наладить коммуникации с коллегами из других дисциплин и областей науки, понять их и объяснить им свои проблемы.
Без таких генералистов современная наука и техника не смогли бы подняться на новый уровень — мультидисциплинарных и междисциплинарных программ.50 Социологи науки считали, что научно-технические центры и университеты высшего класса всегда имеют в штатах талантливых генералистов, а те учреждения, в которых нет сотрудников с такими способностями, остаются посредственными.
Особенно ценились такие специалисты, которые умели соединять знания и сотрудников в вертикальных междисциплинарных программах — соединяя фундаментальные открытия, проектирования новую сущность, изобретая новый артефакт, создавая технологии для производства, внедряя инновацию в практику производства и использования новый продукт.
Это мы знали из литературы и исследований, но я лично, только изучая теперь методологию Ленина, понял, что он — мастер синтеза, соединения структур и общностей. По аналогии можно сказать, что в ходе революции и становления нового жизнеустройства Ленин соединял все конструктивные системы и социокультурные группы — и в горизонтальных, и вертикальных программах.
Думаю, что это было важным фактором успеха Октябрьской революции и создания СССР. Мне кажется, что поэтому, когда умер Ленин, Сергей Есенин написал: «Того, кто спас нас, больше нет». Без соединения множества общностей, взорванных революциями и Гражданской войны, насилие и вражда продолжились бы очень долго.
Вот близкий ученым факт. Большинство ученых Академии наук были враждебны большевиками, больше всех из партийных было кадетов. И прежде всего благодаря отношениям Ленина к Академии она продолжала работать и не заняла враждебную позицию к Советской власти. Личные контакты были установлены сразу же. 12 апреля 1918 г. на заседании правительства под председательством Ленина был сделан доклад «О предложении Академии наук ученых услуг Советской власти по использованию естественных богатств страны». Ленин попросил у Академии «выяснить те взгляды, которых придерживаются представители науки и научные общества по вопросу в ближайших задачах русской науки». Эту записку ученые писали с большим энтузиазмом (см. [227]).51
В 1919 г. Научный отдел Наркомпроса решил провести реформу организации Академии наук — слишком консервативная. Президент Академии А.П. Карпинский объяснил, что Академия «учреждение научное и потому по самому существу своему чрезвычайно сложное». Не помогло. Академик П.П. Лазарев должен был встретиться с Лениным, и С.Ф. Ольденбург попросил его информировать или через Красина, «пусть он поговорит с Лениным, тот человек умный и поймет, что уничтожение Академии опозорит любую власть». Луначарский писал об этом: «В.И. Ленин очень беспокоился, вызвал меня и спросил: “Вы хотите реформировать Академию? У Вас там какие-то планы на этот счет пишут?.. Это важный общегосударственный вопрос. Тут нужна осторожность, такт и большие знания”. Я прекрасно помню две-три беседы, в которых он буквально предостерегал меня, чтобы кто-нибудь не “озорничал” вокруг Академии» [227, с. 16].
Ленин тревожился, что советские и партийные чиновники не готовы работать со специалистами. В 1921 г. он написал статью, которая наполовину посвящена сложности этих отношений. Он писал: «Поправлять с кондачка работу сотен лучших специалистов, отделаться пошло звучащими шуточками, чваниться своим правом “не утвердить”, — разве это не позорно?
Надо же научиться ценить науку, отвергать “коммунистическое” чванство дилетантов и бюрократов, надо же научиться работать систематически, используя свой же опыт, свою практику!.. Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден» [229].
Это понятно, научных и технических кадров было очень мало, и в управлении были малообразованные люди или бывшие чиновники, все они разумно консервативные. А ученые сразу представили много проектов и результатов, которые клало под сукно царское правительство. В этой сфере роль Ленина как «соединяющего цели и ресурсы» была огромна. Секретарь Совнаркома Н.П. Горбунов, который взаимодействовал с Академией наук, писал: «Все крупнейшие изобретения того времени пробили себе дорогу главным образом благодаря непосредственной помощи Владимира Ильича».
Важно, что за шесть лет Ленин, как высший руководитель и одновременно новаторский ученый, многое передал и объяснил своим соратникам. Советская власть и партия понимали, что рывок в образовании, науке и технике был критическим условием выживания СССР, Уже в 1930-х гг. особым качеством советской промышленности стало привлечение для решения технических проблем самого фундаментального научного знания.52
Напоследок приведу вывод из одной отстраненной статьи о провале профанации Ленина как советского символа: «Он [символ Ленина] регулярно использовался для переосмысления большевизма и исторического развития страны, выступая едва ли не постмодернистским способом деконструкции. Особенно наглядно это было во время перестройки, когда постепенное “разоблачение” личности Ленина, обновление обстоятельств его биографии должны были послужить одним из аргументов для отказа от революционных догматов. На смену культу пришла “деленинизация”, эффективность которой, однако, может быть подвергнута сомнению…
Культа Ленина не стало, что не привело к сокращению его символического присутствия в повседневности россиян. На место религиозному оформлению пришел “спящий миф”. Ленин ни как идеолог, ни как политик не востребован государством или обществом, однако продолжает зримо присутствовать в них. Множатся и артефакты, отсылающие к образу Ленина. В итоге форма окончательно превалирует над содержанием: лениниана, выступавшая некогда оформлением культа, превратилась в самодостаточное явление, пережившее в итоге сам культ и продолжающая свою долгую историю в настоящее время… Как ни удивительно, но коды, заложенные в лениниану на начальных этапах, действенны до сих пор… Ленин по-прежнему остается героем текста — художественного, документального, вербального и визуального» [231].
Сейчас нам не нужен культ Ленина. На нас давит огромный слой проблем, и мы не сможем их разрешить, если не вглядимся трезво и беспристрастно в структуру этого слоя и не начнем восста
навливать связи нашего дезинтегрированного общества. Нам предстоит произвести сложный синтез ценностей и отношений, диалогов и компромиссов. Для этой работы сегодня требуется усвоить уроки методологии и «неявного знания», которые давал Ленин. Эти уроки осваивали массы трудящихся, и экзаменом была Великая Отечественная война. Новой цикл такого ликбеза сейчас для нас очень актуален.