С.Г.Кара-Мурза. О Политэкономии. 6.1-1.Политэкономия Маркса

С.Г.Кара-Мурза

https://sg-karamurza.livejournal.com/292559.html

О Политэкономии. 6, 1-1.

6. Политэкономия Маркса


6.1. Начала политэкономии Маркса

Эта глава – самая большая и сложная. И даже тяжелая. Причин этого в том, что с середины ХIХ века русские (шире – российские) интеллигенты, участники в политической борьбе, мыслители и экономисты, стали внимательно за трудами и деятельностью Маркса и его соратников. Многие деятели оппозиции России в эмиграции познакомились с Марксом и Энгельсом, другие вели переписку с ними, некоторые стали друзьями и помощниками, переводили на русский язык важнейших их трудов. В России «Капитал» Маркса появился в 1867 г., в 1872 г. был перевод. Маркс писал: «Прекрасный русский перевод “Капитала” появился весной 1872 г. в Петербурге. Издание в 3000 экземпляров в настоящее время уже почти разошлось».

Вокруг Маркса и Энгельса складывались группы и будущие партии. Энгельс писал в 1885 г.: «Я горжусь тем, что среди русской молодежи существует партия, которая искренне и без оговорок приняла великие экономические и исторические теории Маркса и решительно порвала со всеми анархическими и несколько славянофильскими традициями своих предшественников».

Там была основана первая российская социально-демократическая организация «Группа освобождения труда» (группой Плеханова, Игнатова, Засулич, Дейча и Аксельрода). Они принимали участие в деятельности II Интернационала, были на его конгрессах. Из них вышли лидеры партии (РСДРП и эсеры). Первые меньшевики, эсеры и либералы мировоззренчески выросли в этой атмосфере, где выросла политэкономия А. Смита и Маркса, а также исторический материализм с марксистской теорией революции и формационным подходом. Эти когорта была ядром Февральской революции, а вокруг него общались ведущие ученые обществоведы.

Следующее поколение российских марксистов («10 знаменитых большевиков») были примерно на 30 лет моложе первой группы. Самым «старым» из них был Ленин (на 20 лет моложе меньшевиков). Как раз в науке происходили сдвиги, сменялись парадигмы. Большевики видели мир по-иному, многое в политэкономии Маркса устарело. Об этом не говорили и, кажется, об этом не думали, а в действительности большевики «пошли путем другим». Среди русских революционеров возник мировоззренческий конфликт, но все тянулись к Марксу. Политэкономия была его главной темой.

Энгельс пишет в важной работе: «По крайней мере для новейшей истории доказано, что всякая политическая борьба есть борьба классовая и что всякая борьба классов за свое освобождение, невзирая на ее неизбежно политическую форму, – ибо всякая классовая борьба есть борьба политическая, – ведется, в конечном счете, из-за освобождения экономического» [66 с. 310].

Но экономика, народное хозяйство, при наличии борьбы в сфере экономики (даже классовой, хоть и не всегда) связана с отношениями внутри этноса и с отношениями культур и цивилизаций. Профессора и учебники истмата и либерализма открыли и открывают нам лишь один, «верхний» слой обществоведческих представлений основателей политэкономии и Смита, и марксизма. Считать, что классики марксизма действительно рассматривали любую политическую борьбу как борьбу классов, неправильно. Это была всего лишь идеологическая установка – для «партийной работы», для превращения пролетариата из инертной массы («класса в себе») в сплоченный политический субъект («класс для себя»), выступающий под знаменем марксизма.

Когда речь шла о крупных столкновениях, в которых затрагивался интерес Запада как цивилизации, в представлении марксизма оказывались вовсе не классы, а народы (иногда их называли нациями). Это кардинально меняло методологию анализа. По своему характеру и формам этнические противоречия очень сильно отличаются от классовых.

Для многих людей, воспитанных на советском истмате, думаю, будет неожиданностью узнать, что народы в учении Маркса делились на прогрессивных и реакционных. Народ, представляющий Запад, являлся по определению прогрессивным, даже если он выступал как угнетатель. Народ-«варвар», который боролся против угнетения со стороны прогрессивного народа, являлся для классиков марксизма врагом и подлежал усмирению вплоть до уничтожения.

Вот слова лидера Второго Интернационала, идеолога социал-демократов Бернштейна: «Народы, враждебные цивилизации и неспособные подняться на высшие уровни культуры, не имеют никакого права рассчитывать на наши симпатии, когда они восстают против цивилизации. Мы не перестанем критиковать некоторые методы, посредством которых закабаляют дикарей, но не ставим под сомнение и не возражаем против их подчинения и против господства над ними прав цивилизации... Свобода какой либо незначительной нации вне Европы или в центральной Европе не может быть поставлена на одну доску с развитием больших и цивилизованных народов Европы» [72].

Надо ли нам сегодня знать эту главу марксизма, которая в СССР была изъята из обращения? Да, знать необходимо, хотя овладение этим знанием очень болезненно для всех, кому дороги идеалы, которые мы воспринимали в формулировках марксизма. Сейчас нам надо разобраться, какое воздействие оказали взгляды основоположников марксизма на процессы в дореволюционной России и на судьбу советского строя, да и на переходный период сегодня.

Это трудно, потому что марксизм стал восприниматься советскими людьми как чем-то вроде религиозного освящения советского строя. Имена Маркса и Энгельса связаны с нашей историей, многие их страстные формулы замечательно выражали идеалы этих поколений и обладают магической силой. Беда в том, что многие спорят о марксизме, как о теории, а в действительности относятся к марксизму как Откровению.

Но теория – не более чем инструмент. К одному объекту она приложима, к другому нет, вчера верна, а через десять лет устарела. Если кто-то согласен в том, что теория Маркса оказалась неприложима к России или СССР, то говорить «я подхожу к проблемам России как марксист» – бессмыслица, если, конечно, речь идет о рациональном изучении проблем России.

Маркс и Энгельс совершили невероятный по масштабу и качеству интеллектуальный труд и оставили нам целый арсенал инструментов высокого качества и эффективности. Мне и моим товарищам их труды дали огромный массив знаний и умений, идей и образов, норм и опыта в сложном обществе. Эти труды полезно знать и с помощью их инструментов «прокатывать в уме» любые проблемы общества, откладывая в свой багаж «марксистскую модель» этих проблем. Даже если мы их модели отрицаем, учесть их полезно – труды Маркса и Энгельса обладают креативным потенциалом. Спорить с ними – полезная работа.

Даже неправильная теория создает порядок, каркас, который позволяет задавать вопросы и ставить эксперименты. Таким образом, неправильная теория обладает эвристическим потенциалом. Поэтому неправильная теория флогистона сыграла большую роль в становлении химии как науки. Лавуазье на ее основании поставил вопросы, провел эксперименты и «вывернул» теорию флогистона, создав правильную теорию окисления.

С.Н. Булгаков писал в конце ХХ века: «После томительного удушья 80-х годов марксизм явился источником бодрости и деятельного оптимизма… Он усвоил и с настойчивой энергией пропагандировал определенный, освященный вековым опытом Запада практический способ действия, а вместе с тем он оживил упавшую было в русском обществе веру в близость национального возрождения, указывая в экономической европеизации России верный путь к этому возрождению. … Если при оценке общественного значения различных социальных групп марксизмом и была действительно проявлена известная прямолинейность и чрезмерная исключительность, то все-таки не нужно забывать, что именно успехами практического марксизма определяется начало поворота в общественном настроении» [70].

А. Грамши в 1930-х гг. пишет о созидательной силе марксистского догматизма, хотя считал многое устаревшим: «То, что механистическая концепция являлась своеобразной религией подчиненных, явствует из анализа развития христианской религии, которая в известный исторический период и в определенных исторических условиях была и продолжает оставаться “необходимостью”, необходимой разновидностью воли народных масс, определенной формой рациональности мира и жизни и дала главные кадры для реальной практической деятельности» [71, с. 55].

Все это было очень важно для России. Как писал Г. Флоровский, Маркс задал рациональную «повестку дня», потому марксизм был и воспринят в России конца XIX века как мировоззрение, что была важна «не догма марксизма, а его проблематика». Это была первая мировоззренческая система, в которой на современном уровне ставились основные проблемы бытия, свободы и необходимости. Н. Бердяев отмечал в «Вехах», что марксизм требовал непривычной для российской интеллигенции интеллектуальной дисциплины, последовательности, системности и строгости логического мышления. По консолидирующей и объяснительной силе никакое учение не могло в течение целого века конкурировать с марксизмом.

Русскому революционного движения марксизм сослужил большую службу тем, что он, создав яркий образ капитализма, в то же время придал ему, вопреки своей универсалистской риторике, национальные черты как порождения Запада. Тем самым для русской революции была задана цивилизационная цель, которая придала русской революции большую дополнительную силу. А.С. Панарин подчеркивал эту роль марксизма как советской идеологии: «По-марксистски выстроенная классовая идентичность делала советского человека личностью всемирно-исторической, умеющей всюду находить деятельных единомышленников — “братьев по классу”…

Русский коммунизм по-своему блестяще решил эту проблему. С одной стороны, он наделил Россию колоссальным “символическим капиталом” в глазах левых сил Запада — тех самых, что тогда осуществляли неформальную, но непреодолимую власть над умами — власть символическую… На языке марксизма, делающем упор не на уровне жизни и других критериях потребительского сознания, обреченного в России быть “несчастным”, а на формационных сопоставлениях, Россия впервые осознавала себя как самая передовая страна и при этом — без всяких изъянов и фобий, свойственных чисто националистическому сознанию» [69, с. 139-141].

Но, тем не менее, глупо делать вид, что нам неизвестно враждебное отношение Маркса и Энгельса к России, к ее населению и культуре. Россия для них – «империя зла». Интеллигенция России пережила это отношение потому, что этот образованный слой в начале ХХ века и сам считал государственное устройство реакционным, а народ угнетенным. Мало кто знал письма и статьи Маркса, а если попадал текст с антирусскими суждениями, воспринимался как жест солидарности с прогрессивной страдающей частью.

После этого вступления считаю надо сказать, что тексты Маркса и Энгельса сложны и во многих местах противоречивы. Разбирать их трудно, лучше эти места обдумать, но идти по главному маршруту.

Говорят, что марксизм – это прежде всего метод. Маркс писал даже: «Материалистический метод превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и перекраивают исторические факты». То есть этот метод не просто может стать бесполезным, но и превращается в свою противоположность, а значит, приводит к совершенно ложным выводам. И тем более нельзя из истмата делать выводов для практической политики или предсказывать ход событий.

Энгельс даже писал в 1880 г.: «Наше понимание истории есть прежде всего руководство к изучению, а не рычаг для конструирования на манер гегельянства». Но превращение метода в доктрину шло в немецкой социал-демократии так быстро, что буквально накануне смерти, в марте 1895 г. Энгельс пишет в письме В. Зомбарту: «Весь подход Маркса к рассмотрению вещей есть не доктрина, а метод. Он не дает готовых догм, а только лишь отправные точки для исследования и метод для такого исследования».

С этим трудно согласиться. Марксизм имел и имеет жесткий нормативный характер, он именно задает «модель прогресса», а также выставляет оценки всем тем укладам и культурам, которые не проварились в котле капитализма. Потому-то никак не могли принять на свой счет советские марксисты и обходили многие верные характеристики некапиталистического хозяйства, данных Марксом в «Капитале».

Маленькое отступление. После 1985 г. я близко общался с видным религиозным деятелем, очень умным. Но когда им приходилось говорить на богословские темы, мне было интересно, он говорил точь-в-точь как говорили о марксизме профессора из Института философии АН СССР. И только один из этих моих товарищей (с 1996 г.), тоже православный и умный, замечательно объяснил мне, как мыслить сущностями, «выводя из игры» естественно складывающиеся представления о реальности. То есть, в этой игре и слова и числа, в которых выражаются сущности, несоизмеримы с теми же словами и числа, которые мы применяем для обозначения реальных явлений. Смешивать никак нельзя, иначе рушатся обе когнитивные структуры. Это он мне объяснил в связи с литературой Солженицына, который (цинично или искренне, неважно) использовал когнитивные средства Ветхого Завета. Он оперировал созданными им сущностями («43 миллиона расстрелянных»), а массы людей с «сознанием простака» принимали их за реальность. Эти 43 миллиона – «другие» числа, как и возраст Ноя в Библии.

Так же в текстах Маркса попадаются такие суждения. Он как будто написал Завет, и если в нем пытаться произвести «восхождение от абстрактного к конкретному», то натыкаешься на неразрешимые и необъяснимые противоречия. Но эти суждения маскируются под теорию и соблазняют людей применить их к реальности. Как было в Реформации.

В МГУ в 2003 г. вышла книга «Феномен Сталин» – к 50-летию работы «Экономические проблемы социализма в СССР». Книга удивила тем, что в статьях многих профессоров и доцентов была полная неразбериха по вопросу трудовой теории стоимости. Более того, было написано, что такая неразбериха существовала и в 1920-1953 гг., в течение которых в СССР велась эта дискуссия. И это было «руководство к действию» в экономике!

Один из авторов сделал такое замечание о взглядах Д.И. Розенберга, которому одному было разрешено в 1940 г. выпустить «Комментарии к “Капиталу” Маркса». Вот что сказано: «Эта [Розенберга] позиция уязвима, поскольку страдает метафизикой, однако последующие экономические дискуссии выявили тот факт, что большинство советских экономистов ее разделяет (на наш взгляд, “перестройка” была бы невозможна, если бы это было не так)» [73].